Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
Некоторые из преданных Л. Н. его домашних сокрушаются о том, что он поддается той для них очевидной комедии, которую Софья Андреевна, ради достижения своих целей, так часто разыгрывает перед ним, то волнуя его напускными припадками отчаяния и умопомешательства, то расстрагивая его сердце еще более неискренними, а если иногда и полуискренними, то самыми скоропреходящими проявлениями раскаяния, смирения и попечения о его благосостоянии. Но мне кажется, что если Л. Н. при удивительной чистоте своего собственного сердца не в состоянии видеть Софью Андреевну такою, какая она на самом деле есть, а с трогательным доверием хватается за каждый повод признать в ней малейшие признаки пробуждения совести, то хотя бы мы и знали, что она его обманывает, но умиление и радость, которые он при этом испытывает, вполне законны, потому что вытекают из его великой любви и всепрощения. Можно усомниться в том, хорош ли для самой Софьи Андреевны такой соблазнительный для нее успех ее притворства. Но кто знает, быть может, эта удивительная, ничем не сокрушимая вера в ее душу со стороны Л.H., это постоянное его ожидание, даже преждевременное, трепетное предвкушение того духовного в ней оживления, которого он так беззаветно желает, — это отношение к ней того человека, которого она столько лет так безжалостно мучила, и который тем не менее из всех людей один только ее искренно любил и любит до конца, — быть может, воспоминание об этом когда‑нибудь в свое время — например, при сознании ею приближения своей смерти, когда поневоле станут стушевываться все ее мирские планы, цели и желания, — быть может, воспоминание об этом одно только и будет в состоянии оживить в ней ту искру Божию, лишенным которой нельзя считать никакое человеческое существо.
А если это возможно, то что же удивительного в том, что Л.H., всецело отдавшись служению Божеской любви, неустанно старается любовью растопить сердце подруги всей своей жизни, которую он когда‑то сам к себе привлек, с которой делил свою прошлую грешную жизнь и с которой вместе хотел бы душу спасти?
И если Л. Н. предпочитает продолжать упорно, до изнеможения тянуть эту свою тяжелую лямку вместо того, чтобы бежать от своей ближайшей задачи и бросить пыль в глаза человечеству, отдавшись более эффектному и популярному образу жизни, то это дело одной только его собственной совести.
Нет, Досев, я глубоко убежден в том, что никому из нас нельзя решать для другого, что ему нужно и чего не нужно делать, и определять относительно поведения другого человека, что составляет его слабость и что — достоинство. «Перед своим Богом», как сказано в Евангелии, «каждый из нас устоит или упадет». Не нам, людям, вмешиваться в эту сокровенную область чужой души с нашими близорукими суждениями, легкомысленными приговорами и ошибочными сожалениями.
И как бы Л. Н. дальше ни поступил — останется ли он до конца около своей жены, или же найдет когда‑нибудь нужным для ее же блага от нее уйти, — я уверен в одном: что в этом деле он поступит только так, как велит ему его совесть, а потому поступит правильно.
Ведь если бы жена Л. Н. утопала, и он, бросившись в воду, чтобы ее спасти, сам потонул бы, то никто не стал бы его упрекать в том, что он пожертвовал друзьями и человечеством из‑за чрезмерных семейных привязанностей. Тем более нельзя его упрекать в том, что он посвящает свою жизнь, жертвует ее радостями и покоем, а может быть, и совсем отдаст ее, ради спасения жены своей от погибели ее души; причем он, не надо забывать, все время продолжает самым внимательным и чутким образом отзываться на все существенные нужды, духовные и материальные, своего народа и всего человечества, посвящая все рабочее время своей жизни напряженному душевному труду в интересах рабочих масс и вообще всего страдающего как от внешнего, так и от внутреннего зла человечества.
Что касается того, что для самого этого народа, для этого человечества «вся его жизнь и проповедь пройдут», как ты думаешь, «даром, потому что его внешняя жизнь стушевывает в глазах людей все значение и смысл его слов и мыслей», то в этом также, уверяю тебя, ты глубоко ошибаешься.
Пройти даром для человечества его слово не может уже по одному тому, что выражает он не что‑нибудь «свое», с чем могут согласиться только те, кто «пойдут за ним», а выражает он то лучшее, что живет в сердце каждого человека. И поэтому самому то, что говорит Толстой в своих писаниях, находит, без всякого отношения к его внешней жизни, непосредственный живой отклик в сердцах и сознании всех людей с непритупленной совестью. И с течением времени отклик этот будет становиться только все яснее и громче.
Когда же станут общеизвестны истинные условия семейной и домашней жизни Л. H., то к непосредственной убедительности его слов в глазах человечества присоединится еще и подвиг его жизни, запечатлевший на деле то, что он выражал словами.
Хождение в народ, тюремное заключение, пытки, кресты, казни… все это уже было. И как ни достойны глубочайшего уважения те люди, которые на это идут из‑за совести, все же если говорить о примере жизни, то нам, людям, в настоящее время нужен был пример еще иного рода.
На виселицу добровольно идут даже ради того, чтобы взорвать на воздух своего ближнего. Становятся пожизненными калеками и убиваются насмерть ради того, чтобы побить рекорд на аэроплане. Все это блестяще и крикливо, но никого уже не удивляет. Но прожить несколько десятков лет с такою женою, как Софья Андреевна, не бежав от нее и сохранив в сердце своем жалость и любовь к ней, и это — под аккомпанемент неумолчного глумления врагов и непонимания и осуждения со стороны большинства друзей своих, — жить так изо дня в день, из года в год, не видя и не предвидя никакого избавления, кроме своей смерти, терпеть при этом все то, что приходится терпеть Л. H., периодически от этого болеть и почти что умирать… и не только не сохранять в своей душе ни малейшего осуждения или горечи, а напротив, все время еще себя винить в недостатке терпения и любви… это вот со стороны Л. Н. действительно есть высшая последовательность, это есть такое свидетельство об истинности его жизнепонимания, ярче и сильнее которого ничего нельзя было бы придумать! Вот в таком‑то именно примере жизни как раз и нуждается человечество в наше время; и пример этот дает нам Л. Н. своей жизнью.
Когда взглянешь на дело с этой точки зрения, то становится ясно до очевидности, почему Л. Н. нужна была именно такая жена, какая ему досталась. «Большому кораблю большое плавание». Ему, выставившему заповедь любви в ее единственно — истинном, ничем не ограниченном смысле,
