Дэвид Шилдс - Сэлинджер
На протяжении всей своей жизни Сэлинджер снова и снова воспроизводил модель отношений с девушками, которые вот-вот станут женщинами. Он вечно воспроизводил треугольник Уна – Чаплин – Джерри. Он воспроизвел этот треугольник в своих отношениях со второй женой, Клэр, и ее первым мужем Коулменом Моклером. И в отношениях с Мэйнард, которая, по его словам, любила нелюбимый им мир. Многие из девочек-женщин Сэлинджера были еврейками или наполовину еврейками или «похожими на евреек» невинными девушками. Завершив отношения с ними на высшей точке, он сразу же начинал относиться к ним не только как к нежелательным в его жизни лицам, но как к людям, сразу же ставшим ему отвратительными. Достигнув желаемого, он сразу же вычеркивал их из своей жизни.
Когда Питер Тьюксбери сказал Сэлинджеру, что Эсме существует в момент между вдохом и выдохом, Сэлинджер, который почти никогда не соглашался ни с кем, особенно с людьми искусства одного с ним поколения, воскликнул (приводим подлинные слова Сэлинджера): «Да!» Сэлинджер мучительно близко подошел к экранизации «Эсме» (фильм собирался снять Тьюксбери), но из этой затеи ничего не вышло, когда выяснилось, что девушка, которую Сэлинджер прочил на главную роль, уже вступила в чуть более старший возраст. На протяжении всей своей жизни Сэлинджер фиксировал внимание на моменте перелома, перехода от детства к юности. Местный рынок, называвшийся «Венцом чистоты», Сэлинджер называл «Венцом пубертатности». В возрасте 90 лет он регулярно ходил на баскетбольные матчи женской команды Дартмут-колледжа.
Сэлинджер убедил Джойс Мэйнард бросить Йельский университет и перспективную журналистскую карьеру в Нью-Йорке ради изолированной жизни с ним в Корнише. От чего он пытался спасти Мэйнард? От опыта. У Сэлинджера была маниакальная, болезненная фиксация на невинности, которая во многих смыслах была предметом его самых глубоких или, по меньшей мере, устойчивых устремлений. Судя по фотографии, размещенной на обложке New York Times Magazine, Мэйнард носила слишком большие для нее мужские часы. Сэлинджер любил детство, хотел канонизировать его – и не мог или не хотел вступать в то, что французский писатель Мишель Лейри назвал «свирепым порядком мужественности». Один из ранних рассказов Сэлинджера назывался «Мужчины без Хемингуэя». Он был обручен с церемониями невинности и все же хотел отбросить эти церемонии, стремился запятнать невинность. Если он сам не мог снова стать невинным, то и все остальные тоже не должны были быть невинными.
Приглашение Мэйнард в Корниш было импульсом в духе Холдена, поскольку в одной семье может быть лишь один ребенок-Иисус. Двое солипсистов не могут работать за одним письменным столом. Затея была обречена на провал и просуществовала недолго. По-видимому, Сэлинджер надеялся каким-то образом сделать ее творчество непрофессиональным, сделать ее навсегда человеком, ведущим дневниковые записи, этакой Фрэнни, ставшей поэтом, человеком, у которого не было жизни до начала ее настоящей жизни. Он не хотел дать Мэйнард свое семя. Он хотел излить Сэлинджера – смотрите его письма Мэйнард, в которых он писал по пять тысяч слов по самым невнятным вопросам.
Одним из важных способов связи Мэйнард и Сэлинджера была их любовь к старым телевизионным шоу – «Люблю Люси», «Энди из Мэйберри», «Шоу Дика Ван Дайка». Один из любимых фильмов Сэлинджера, «Потерянный горизонт», предлагал то же самое утешение, какого он искал в своих путешествиях в прошлое, в довоенные времена сумасбродств и невинности, хотя, по правде говоря, он был слишком изломан для таких утешений. Любовь Сэлинджера к кинофильмам и телевизионным шоу, к актерам и актерству, его зависимость от сказочного мира, который существовал в середине века в журнале New Yorker, нянчившийся со своими авторами как с малыми детьми, неубедительная настойчивость, с которой Сэлинджер отстаивал абсолютную автономность своей жизни и своего творчества, – все это, все в его жизни и творчестве, абсолютно все свидетельствует о травме, о чувстве вины человека, выжившего на войне, о желаемом и недостижимом забвении.
Состояние девятое: уединениеСвоим романом «Над пропастью во ржи» Сэлинджер послал сигнал о спасении, и когда мир откликнулся на отчаянный призыв экстатической любовью к автору, он сразу же вывесил знак: «НЕ БЕСПОКОИТЬ!» Сэлинджер не любил мир. Он был не склонен к общению, и это нежелание превратил в ненависть к миру, в неприятие мира, но нуждался в мире как в доказательстве того, насколько мир недостоин его любви. И миру удалось отлично справиться с отведенной ему Сэлинджером ролью – и делать это ежедневно.
За пределами владений Сэлинджера были критики, начитавшиеся романа «Над пропастью во ржи» убийцы и, что в каком-то смысле было самым плохим, потенциальные приверженцы, которые для него ничего не значили, поскольку он понимал, что ничего им дать не может.
Считалось, что Сэлинджер безразличен к публичности, но он яростно отслеживал малейшие сигналы о себе и тщательно оберегал свою репутацию. Например, он запросил все рецензии на свой роман после того, как уведомил издательство Little, Brown о том, что не хочет получать от издателя эти рецензии. Сэлинджер отказывался от контактов с прессой, но всякий раз, когда пресса надолго забывала о нем, он взаимодействовал с журналистами, особенно если журналистами были очень хорошенькие женщины. Он разговаривал по телефону с Лейси Форсбург из New York Times добрых полчаса и не только захотел увидеться с рыжеволосой и зеленоглазой Бетти Эппс, но и отвечал на ее вопросы и даже, в какой-то момент (хотя мы не смогли включить эту подробность в «Разговор с Сэлинджером – 5»), пригласил Эппс на обед.
Сэлинджер терпеть не мог разбираться в лавине приходивших ему писем, но когда по воскресеньям почты не было, у него портилось настроение.
Представляясь отшельником, он определенно вел жизнь более уединенную, чем жизнь большинства людей и даже большинства писателей, однако всю жизнь поддерживал дружеские отношения, совершая путешествия по США и за рубежом, и посредством писем, телефонных разговоров и частого приема гостей в своем доме. Он управлял коммуникациями, повествованием. Он не противился расспросам, просто хотел быть тем, кто проводит расспросы. Бывших сотрудников контрразведки не бывает.
Как говорит Пол Александер, Сэлинджер был отшельником, которому нравилось заигрывать с общественностью напоминаниями о своем отшельничестве. Полный уход из общества – это не только четвертая фаза Веданты, но к тому же совершенная (и очень удобная) стратегия отношений с общественностью. Оставаясь невидимым для общественности, он мог повсюду присутствовать в воображении общественности.
