Дмитрий Фурманов - Из дневников (Извлечения)
18 мая
КАК ПОСТРОЕНО «ШЕСТЬДЕСЯТ»В одной из вечерних «чаевых» бесед Ник(олай) Васильевич Матвеев сообщил, что в Майкопе году в 18–19 (всего вероятное, что осенью 18-го года, когда Красная Армия отступала через Белореченскую) белые наскочили на какую-то станицу, а может быть и на самый Майкоп, и, захватив там лазарет, всех раненых перерубили. Это и послужило темой. Работал недолго за ночь, часам к 7 утра, кончил. Потом только исправлял стилистически да вставил кой-что о Кумаре и дал вторую, более симпатичную фигуру офицера не годится их представлять круглым зверьем, без одного порядочного человека, это было бы и ошибочно и непростительно скверно в художественном отношении. Отнес в «Кр(асную) ниву». Оттуда Касаткин сообщил, что справиться можно через 2 недели. Долговато. Но надо мириться — имя Дм(итрия) Андр(еевича) еще не так-то известно. «Еще»… А потом? А потом, может быть, оно будет несколько и поторапливать ленивых редакторов — тогда легче пойдет и вся работа. Загрызла нужда в деньгах — большие сроки неудобны и в этом отношении. Десять червонцев ждут своего назначения неприкосновенно на летний отдых — это особая статья.
28 мая
1. Неделю назад приглашали принять на себя редактирование журнала «Кр(асный) перец» — отказался: я не сатируха и не юморуха. Условились на том, что стану туда писать.
2. «Рабочая Москва» просила давать фельетоны для подвалов.
3. «Военный вестник» обязал давать небольшие рассказы — два-три раза в месяц.
4. По заказу «Огонька» дал очерк «Чапаев», часть материала изъял из книги! Заказали «Ковтюха» и что смогу еще…
6 июня
Не все с успехом — сегодня вот и неудача. Месяц или полтора назад отнес я в «Красную ниву» рассказ «Шестьдесят». Водили. Долго водили: «Через недельку придите… Через десять дней загляните…»
И ходил и спрашивал — надоело. Даже злую штучку дал одну в «Красный перец», смеюсь над «Нивой».
Порою звоню. Касаткин отвечает:
— Не пойдет.
— В чем дело? — любопытствую.
— Знаете ли, физиологии очень много: про мокриц там есть: «брюхатые, скользкие гадины…» и в этом роде… Так не годится.
— Представьте, — отвечаю, — а я именно это место считал особенно удачным.
— Да так нельзя, мягче надо, чтобы красота какая-нибудь…
— Что вы, что вы говорите, — ужаснулся я, — да разве тут может быть красота: в гнилом сарае валяются на соломе гниющие, раненые красноармейцы… Потом им под удар рубят головы…
— Ну, все-таки, знаете ли… Потом длинно немного, — как бы оправдывается он.
— Это другое дело.
— Затем — работали мало над вещью…
(«Вот уж тут, кум, ты прав, — думаю я про себя, — за ночь написал, а к вечеру другого дня переписали всей семейкой: обработки никакой. Голодно, тороплюсь деньги скорее добыть — тут ты, кум, прав!..»)
— Да, обрабатывал мало, — соглашаюсь.
Съездил и взял. На сердце нехорошо.
Зато в «Огонек» пошел «Чапаев».
26 июня
…Отдал ПУРу «Чапаева» сокращенного. Пролеткино хочет «Чапаева» на экран, просили дать сценарий. В Госиздате Мещеряков[41] просил написать несколько книжек из гражданской войны. «Вы, говорит, совершенно новый тип литературы создаете. У нас этого еще никогда не было. Пишите — у вас большое дарование». Это же говорил и Иорданский[42], там же. Я обещал.
А Мещеряков даже: «Вы, говорит, с нами работайте, с большим издательством вам и большой смысл связаться — и шире, и дороже, и имя себе создадите». Вот как! Превосходно. Говорил еще, чтобы я «Чапаева» в роман переделал…
10 сентября
Я уж совсем надумал приступать писать большую работу — «Таманцы». И материал собрал достаточный, и поговорил с кем следует — записал все необходимое; заметки разные, наброски сделал; книжки сгруппировал, статьи, картины, картинки достал, альбомы… Словом — раз или два еще пересмотреть бы материал и можно было подумать. А подумать 10 дней — так вот походить, посидеть, полежать и подумать. И идучи на работу, и идучи с работы, и на сон, и ото сна — целые десяток дней. Основное придумал бы, а остальное само собою будет в работе. И голова уже кое-что сырьем приняла, начала перерабатывать. Помогло ей и сердце — в нем тоже кой-что зарисовывалось. И вдруг… Прихожу как-то в Истпарт:
— Материал прибыл из Туркестана…
Смотрю, и в самом деле крепко-накрепко завернуты в синюю бумагу десять объемистых томов: это «дело о Верненском мятеже в июне 1920 года…». Целый тюк — фунтов на 20 весом. Ничего себе! Содрогнулся: тяжело! А тут еще торопят:
— Задерживать не приказано, говорили, чтобы выслать как можно скорей, потому что дело в производстве…
Вот так раз. А потом новый удар:
— Работайте здесь… На дом брать нельзя — Истпарт на дом ничего не дает…
— Так вы же, говорю, до 4 — 5-ти работаете?
— Ну и что же?
— А то же, что я в 5 только стану с работы в учреждении освобождаться…
— Ну и что же?
— Так вы ведь после 5-ти весь Истпарт сургучными печатями запечатываете?
— Да… Ну и что же?
— Работать-то когда я стану, спрашиваю вас: до 5-ти я занят ежедневно, а с 5-ти у вас запечатано — и на дом взять нельзя.
— А это уж как хотите…
— Уверяю же вас, что материал выписывался специально для меня: Лепешинский 2–3 раза в Туркестан запрос посылал.
— Посылал, ну и что же?
— И вот, говорю, материал пришел. Я вам могу дать подписку и расписку, что возвращу целехоньким. Кроме того — опись составим подробную на каждый документ и во всем я вам распишусь…
— Нет, нельзя.
— Отсылайте тогда обратно, — говорю в злости. — Не стану я работать… Да и не могу — не даете.
Этак говорил с Р. и Ш.[43]. И ушел, в сердцах хватив дверьми. А потом раздумал, взвесил, переменил.
У меня, до приезда из Ессентуков Мещерякамбы[44], то есть до поступления моего на работу, осталось 15 дней[45]. Эти дни могу работать и по утрам. Надо ловить, не потерять ни часа. И кроме того, кто помешает из 10-ти томов один брать на дом? Кончу первый — возьму третий (второй читаю там), кончу третий — возьму пятый; стану день заниматься в Истпарте, а вечером — ночью дома.
Так и работаю все время: великолепно! Законы воистину на то и созданы, чтобы их обходили. Разбираюсь с уймой документов. Делаю пометки в тетради. Кончу через 5–7 дней первую читку. Потом вторая — только отмеченного, наиважнейшего материала, что отметил за первую читку. А мимо чего прошел молча — того уже не коснусь.
