Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7
— Но, — добавляет он, — я пойду, принесу ему свои извинения.
Он встает, поднимается по лестнице, и весь стол начинает комментировать сцену. Минуту спустя он спускается, разозленный на мужа, который, захлопнув перед его носом дверь, сказал, что он может идти в бордель. Высказав сожаление, что он должен уехать, не окончив это дело, он велит принести шампанского, предлагает его всем присутствующим, все отказываются, он пьет один, отдает остаток своему курьеру и уходит.
Г-н Гримальди, провожая меня до моей комнаты, спросил, какое впечатление произвела на меня эта сцена. Я ответил, что воспринял бы все спокойно, если бы даже он того поколотил.
— И я тоже, — сказал он, — но только не в случае, если бы она согласилась принять мой кошелек. Мне любопытно, каким образом она отсюда выберется.
Я снова сказал, что сообщу ему новости в Генуе. Он не хотел, чтобы я его провожал, и отбыл на рассвете.
На другой день утром я получил записку от Астроди, которая спрашивала, жду ли я на ужин ее с подругой, и я ответил, что да. Мгновение спустя я увидел перед собой русского, князя Курляндского, которого оставил в Гренобле. Я был один. Он сказал мне весьма приниженным тоном, что он сын звонаря из Нарвы, что его драгоценности ничего не стоят, и он хочет просить меня о милостыне. Я дал ему четыре луи.
— Осмелюсь ли я попросить вас, — говорит он мне, — сохранить мой секрет?
— Я скажу, что не знаю, кто вы, любому, кто о вас спросит.
— В таком случае я сразу поеду в Марсель.
Я расскажу в свое время, в каком положении нашел я его в Генуе. Я вызвал наверх хозяина и сказал ему с глазу на глаз, что хочу вкусный ужин на три персоны, с хорошими винами, в моей комнате. Ответив, что я буду обслужен, он сказал, что идет устраивать скандал в комнате шевалье Стюарта, потому что тот не оплатил этот день, как они договаривались, и что соответственно он собирается немедленно выставить их за дверь, несмотря на то, что мадам лежит в кровати, задыхаясь от конвульсий.
— Но это, — сказал он мне, — не заменяет мне платы, и сцена, подобная вчерашней, приносит убыток моему дому.
— Идите и скажите ей, что в дальнейшем они с мужем будут есть в своей комнате утром и вечером, и что я за это буду платить, пока я остаюсь здесь.
— Вы знаете, что за еду в комнате платят вдвое.
— Я это знаю.
— В добрый час. Я отправляюсь туда.
Идея выставить эту женщину таким образом за дверь внушила мне ужас, но трактирщики отнюдь не галантны. Секунду спустя явился Стюарт благодарить меня и просить, чтобы я зашел в его комнату убедить его жену сменить свое поведение.
— Она мне не ответит, и вы знаете, что это неприятно.
— Приходите, она знает, что вы собираетесь делать, и она будет говорить, потому что, наконец, чувство …
— Что вы мне говорите о чувствах, после того, что я видел вчера вечером?
— Этот месье отбыл в полночь и хорошо сделал, иначе я бы убил его этим утром.
— Вы меня смешите. Это вчера вечером вы должны были швырнуть ему тарелку в лицо.
Я иду с ним. Я вижу ее в постели, повернувшуюся спиной, укрытую до шеи, и слышу ее рыдания. Я взываю к ее разуму, но она, как и всегда, мне не отвечает. Ее муж хочет выйти, но я говорю ему, что выйду тоже, потому что никто не может ничего для нее сделать, и что он должен сам в этом убедиться после той сотни луи, что она отвергла от маркиза Гримальди, который, единственно, хотел поцеловать ей руку и увидеть ее смеющейся.
— Сотня луи! Проклятье, что за дела! Мы немедленно отправляемся в Льеж, где наш дом. Принцесса позволяет поцеловать руку за просто так; даже аббатиса. Сто луи! Проклятье, ну что за дела!
Он вызывает у меня смех, он ругается, он сыплет проклятьями, и я ухожу, потому что, притворные или настоящие, конвульсии у несчастной возобновляются. Они завершаются движением руки, которую она протягивает, бросая на середину комнаты бутылку с водой, что стоит на ночном столике. Стюарт подбегает, хватает ее за руку, она трепещет, она вытягивает вторую, силится, стараясь освободиться, выворачивается постепенно, с закрытыми глазами, и конвульсии сотрясают ее до бедер и ступней, скидывая одеяло до такой степени, что я вижу вещи, которым, всю мою жизнь, я не мог сопротивляться. Подлец идет искать воду и оставляет меня там недвижимым зрителем этой женщины, которая остается неподвижной, как мертвая, в позе, соблазнительней которой нельзя себе представить. Я чувствую себя захваченным, и я не хочу этого. Я уверен, что это только игра, устроенная гордой дурой, чтобы заставить меня сделать то, что я хочу, и чтобы иметь удовольствие отречься от всего впоследствии. Рискуя лопнуть, я решаюсь расстроить их планы. Я беру одеяло и набрасываю на нее. Это был сильный ход. Я был приговорен терпеть муки от ослепительных красот, которые чудовище желало использовать лишь для того, чтобы меня унизить.
Возвращается Стюарт, держа в руке бутылку воды, он смачивает ей виски, он говорит с ней по-льежски и сует руки под одеяло, чтобы выпрямить ее; она делает вид, что ничего не чувствует. Четверть часа спустя я встряхиваюсь, напряжение рассеивается, я оставляю их и иду прогуляться по берегу Роны.
Я иду большими шагами, разозленный на себя самого, потому что мошенница меня положительно околдовала. Я нахожу, что наслаждение, грубое или нет, всем тем, что я видел, необходимо для восстановления моего сбитого с толку рассудка. Я вижу, что должен купить ее, не только своими заботами, но используя деньги, и еще, поддаваясь на все ее уловки. я был сердит на себя, что воздержался от того, чтобы надругаться над ней, даже если бы муж застал меня за делом. Я был бы удовлетворен и в полном праве ею пренебречь в дальнейшем, и дать ей это почувствовать. В моем замешательстве я видел, что есть еще время, и я решил сказать мужу, что дам ему двадцать пять луи после того, как он устроит мне новую беседу с ней, для того, чтобы закончить дело.
Я вернулся к себе с этой идеей и, не заходя узнать, как она себя чувствует, пошел обедать в одиночку. Ледюк сказал мне, что она также обедает в своей комнате, и что хозяин сказал, что она не будет больше спускаться к столу. Я это знал.
Пообедав, я отдал визит г-ну Дольчи, который представил меня своему отцу, очень любезному, но недостаточно богатому, чтобы отвечать желанию сына путешествовать. Этот мальчик был проворен, как обезьяна; он продемонстрировал мне свою большую ловкость в фокусах. Он был нежен, и, видя, что мне интересно узнать его успехи в любовных делах, рассказал мне несколько небольших историй, которые показали мне, что он находится в том счастливом возрасте, когда только отсутствие опыта приносит неудачу. Он не хотел женщины богатой, потому что она требовала бы от него того, что представлялось ему низким, — давать ласку без любви, и он тщетно вздыхал по одной юной, потому что она требовала уважения. Я сказал, что он, будучи смелым, должен заставить служить себе богатую и щедрую, и с большой учтивостью пренебречь уважением по отношению к молодой, которая, поругавшись сначала, всегда будет готова его простить. Он не был распутник, и склонялся к некоторому нонконформизму; он невинно забавлялся с друзьями своего возраста в саду близ Авиньона, где сестра садовника его развлекала, когда его друзей там не было.
