Владимир Гросман - Хроники незабытых дней
В центре поляны, окружённой засохшими елями, растопырилась тренога — три бревна размером с телеграфный столб, под ней на металлическом тросе пропущенным через блок, висел здоровенный крюк. Другой конец троса был намотан на стоящий рядом самодельный ворот. Поодаль валялись металлические трубы разного диаметра, штанги и какое-то оборудование, напоминавшее во много раз увеличенные инструменты стоматолога — сверла, клещи, долота. Всё это произвело тягостное впечатление, душа замерла в ожидании грядущих испытаний и, как скоро выяснилось, не зря.
Работа ручного бурильщика оказалась сродни бурлацкому труду, только двигались мы не вперёд, а брели как слепые лошади по кругу. Не совсем понимая, что, собственно говоря, надо делать, я подчинялся отрывистым командам Николая: — Тяни… дёргай… толкай..! Кряхтя и матерясь от натуги, мы водили, казалось бесконечный хоровод вокруг скважины — то в полный рост, то, согнувшись, а порой и на четвереньках, упираясь ногами в скользящее месиво. Николай, Витёк и я тянули, дергали, толкали железную штангу по сантиметру вбуриваясь в сопротивляющуюся породу. С непривычки заныли руки, ломило спину. Через пару часов работы, раздетые до рубах, измазанные мокрым песком и глиной, мы могли бы оставить без заработка натурщиков, позировавших Илье Репину для полотна «Бурлаки на Волге».
Ещё через час я как нежная институтка, потеряв сознание, завалился лицом в глину.
Очнулся лёжа на спине. Первое, что пришло в голову: почему небо недавно бывшее серым вдруг стало розовым? Заложило уши. Надо мной стоял Витёк, толкая меня сапогом в бок, он приговаривал: — Вставай, вставай, ты чо, сучий потрох, приехал сюда наш хлеб жрать? Я встал на четвереньки, потом поднялся на дрожащих ногах. Волна первобытной дикой ярости накрыла меня с головой, когда я увидел его глаза, в которых не было ни злости, ни жалости, только холодное, рыбье любопытство. Так равнодушно любопытствует ребёнок, беззаботно отрывая ноги у пойманного кузнечика: как он теперь будет прыгать? Всё, что Витька интересовало — это моя реакция на очередное унижение. По счастью я вырос в городе, где всякий уважающий себя семиклассник посчитал бы позором появиться на улице без финки в кармане. Такой уж был социум. С годами привычка закрепилась настолько, что даже в Москве я всегда носил с собой перочинный нож — «складеньчик», без которого чувствовал себя недостаточно одетым.
Задыхаясь от злобы, я рванул из своих безразмерных ватных штанов купленный в Москве накануне отъезда большой перочинный нож с деревянной ручкой, с лязгом открыл его и двинулся на Витька. От бешенства свело челюсти, и горло издало какой-то звериный рык. Витёк отпрянул, схватил железный патрубок и принял оборонительную позу. Мы щерились друг на друга, делали обманные выпады, уклонялись, но так и не задели друг друга. Он был явно напуган и озадачен, да и нехорошие слова, которые время от времени с хрипом вырывались у меня из груди, оказались пострашнее его бесцветного мата.
Похоже, что некоторые выражения он услышал впервые, и они произвели должное впечатление. Думаю, Витёк значительно обогатил свой лексикон за мой счёт и впоследствии я не раз слышал, как он погонял новичков моими любимыми выражениями.
В разгар поединка откуда-то из-за спины появился Николай с большим разводным ключом и стал между нами лицом ко мне. — Баста, кончай базар, — скомандовал он.
Я опустил руку с ножом и только тут почувствовал, как смертельно устал. Дальше шёл провал в памяти.
Последнее, что помнится за этот день — дорога обратно. Я лежал на телеге лицом к удаляющемуся лесу, под голову был подсунут основательно промокший ватник. Николай сидел рядом, Витёк шагал сбоку от телеги, держа вожжи в руках. Глядя на свои ноги в грязных резиновых сапогах, которые безвольно подпрыгивали, когда телега наезжала на кочку, я мучительно вспоминал, кому эти сапоги принадлежат? В руке была зажата так и не открытая в обед банка тушёнки. Мысль об уютной квартирке с беззубой тёщей под красным абажуром казалась не такой уж отвратительной.
Последующие три месяца вспоминаются как однообразное чередование дня и ночи. Время то растягивалось, то сжималось, казавшиеся бесконечными часы изматывающего труда сменялись короткими периодами ночного забытья, и памяти было не за что зацепиться.
Настала зима, жизнь наладилась. После смены, добравшись по сугробам до своей избушки, я валился на «сороканожку» и несколько минут блаженно вытянув ноющие ноги, бездумно разглядывал струганные доски потолка. Затем, стащив с помощью Степановны брезентовое облачение и телогрейку, принимался за ужин. Иногда старуха, соблюдая правила хорошего тона, интересовалась, мыл ли я руки и я заверял её, что тщательно обтёр их снегом ещё по дороге. Хозяйка ставила на стол алюминиевую миску горячих щей с куском мяса, а рядом клала большую белую луковицу.
На десерт полагался чай с «подушечками», однако, первые дни я засыпал, не дождавшись закипавшего на печи чайника. Покончив с весьма условным мытьём посуды, Степановна заправляла в нос понюшку табаку и, прочихавшись, задувала лампу. Радио не работало, читать был не в силах, пятый том Паустовского лежал в рюкзаке, валявшемся под раскладушкой.
Спал в свитере и ватных штанах, несмотря на жарко натопленную печь. К утру она остывала, полустёртый от времени дверной порог, обрастал седым инеем, а вода в вёдрах, стоявших у ног, покрывалась гусиными лапками льда.
Не отличался разнообразием и обед на «точке».
Как правило, он состоял из ломтя хлеба и «эскимо» — небольшого бруска замороженного сливочного масла, обваленного в сахарном песке. Скудное меню не было продиктовано желанием перещеголять Петра Пустынника, как известно, питавшегося одними мокридами, а суровой необходимостью — на полный желудок много не наработаешь. Мы садились на трубы спиной к ветру, разворачивали, завёрнутый в тряпочку «обед» и грызя затвердевшее на морозе масло, степенно обсуждали производственные вопросы. Причём я уже начал подавать голос, доказывая Николаю, что шнеком этот грунт не возьмёшь, и песок-плывун надо проходить желонкой. Мастер не тратил время на возражения, а только усмехался.
Дуэль с Витьком закрепила за мной репутацию человека серьёзного, на сапоги мне больше никто не плевал, по мелочам не дёргали. Притихший Витёк, запрягал мерина сам и поглядывал на меня с должным пиететом. Я был принят равным среди равных, а народ в экспедиции подобрался пёстрый — бывшие колхозники из дальних деревень, уголовники, после отсидки лишённые права жить в Москве, ещё какие-то мужики с тёмными биографиями, и даже один «кандидат некоторых наук», как он сам себя величал. Право, не знаю, каким ветром его к нам занесло.
