Валентин Пушкин - Из единой любви к Отечеству
- Ваше благородие, - жалостливо промолвила Федора. - К отцу я, на минуточку, только обед передам. - С этими словами она развернула косынку и показала ее содержимое.
Затрапезный вид женщины и ее жалостливый голос, очевидно, сделали свое дело, и часовой, поставив ружье к ноге, махнул рукой.
Федора подошла к Ивану и, пока тот неторопливо пережевывал обед, рассматривала укрепления, которые были почти готовы. В обшитых дерном бойницах стояли орудия, возле которых суетилась прислуга. Федора считала: одно, второе, третье... В этом редуте восемь, да у моста шесть, на валу, мимо которого она проходила, насчитала четыре пушки, но помешал часовой, замахнувшийся на нее прикладом. Но и того, что она выглядела, было достаточно.
Даже если бы ее, внезапно подняв с постели, спросили, где как расположены французские батареи, она без запинки рассказала бы о них. Она мысленно представляла план города, который показывал ей Рябинин, где дома были изображены, словно аккуратно нарезанные, из глины кирпичики, где улицы, точно на спицах, сплетались в ажурное кружево, по которому пробегали извилистые линии рек и ручейков.
Придя домой, Федора на куске колота изобразила виденное, вечером огородами добралась до дома, где жил Петр Климов. Негромко постучала в дверь:
- Чего надобно? - спросил хриплый голос.
- Мне бы водицы испить колодезной, - негромко произнесла Федора условные слова.
Дверь отворилась, и в тусклом свете, доходившем из горницы, она разглядела высокого мужчину о короткой бородой, державшего в одной руке трубку, другой опиравшегося на суковатую палку. Левая нога у него отсутствовала по колено, к бедру тонкими ремнями был привязан деревянный протез.
Старый солдат Петр Климов за красоту и мощь голоса был в юности отпущен барином на оброк в певчие. Но вскоре ему пришлось расстаться с пахнущей ладаном жизнью церковного служки. Любвеобильный настоятель отбил у него Настю, опозорил и надругался над невестой, оболгал перед барином, за то был сильно порот. Но и он в долгу не остался перед обидчиком. На пасху отходил попа кистью, которой куличи да яйца кропят, сбил с головы скуфью и напялил чашу из-под святой воды. Да так крепко в сей почитаемый предмет вошла голова священнослужителя, что пришлось прибегнуть к помощи кузнеца. Петра же за этакое кощунство выпороли по первому разряду, забрили лоб и отдали в рекруты. Воевал он много, бивал турок, поляков, французов и выходил из баталий без единой царапины. А когда возвратился в Россию, произошло непредвиденное.
Возле какой-то деревушки, название которой он толком и не запомнил, окружила артиллеристов гурьба ребятишек, известных проныр и проказников. Никто и не заметил, как пара лошадей, запряженных в зарядную фуру, вдруг встала на дыбы и понесла. Мальчишки, находившиеся на фуре, отчаянно выли, и лещади, подгоняемые благим ревом, не управляемые никем, неслись во весь опор к глубокому оврагу. Первым спохватился Петр. Он бросился наперерез лошадям, широко расставив ноги, принял удар на себя, успев схватить коренного за уздечку.
Лошади остановились как вкопанные. Но от резкой остановки лопнула ось, тяжелое кованное железом колесо, словно выпущенный из катапульты снаряд, ударило Петра по ноге и, потеряв скорость, медленно скатилось в овраг. Последнее, что увидел Петр, ребятишек, стремглав удиравших от покосившейся фуры. Полковой лекарь, осмотрев Петра, покачал головой, влил ему в рот стакан водки и отрезал ногу по колено. Так он оказался в Полоцке.
Не думал и не гадал, что судьба уготовит очередной сюрприз. Старый солдат, не единожды видевший неприятельские спины, волей случая оказался во вражьем осином гнезде и не где-нибудь в Италии или Швейцарии, а на Полотчине. От такого сраму на воинство российское впал он в расстройство, и неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы не визит штабс-капитана Рябинина. Уговорил его гусарский офицер остаться в городе, поручив дело брезгливое, но нужное. Оттого-то и поднимался он раньше петухов и спешил на площадь под недобрыми взглядами горожан и делал перекличку отправляемых на работу. А по вечерам при лучине садился за стол и отписывал донесения. Только толку-то от его хлопот. Гонца с той стороны как не было, так и нет. "Видимо, позабыли в горячке обо мне", - горестно вздыхал Климов и потому растерялся, услыхав пароль, и вместо нужного отзыва ответил, не скрывая радости:
- Наконец-то. Заждался, шибко заждался. - И видимо, вспомнив, что говорит не те слова, произнес: - Отчего не испить, колодезь рядышком, - но разглядев, наконец, что перед ним женщина, непроизвольно вымолвил: - Вот те на! Баба! Как есть баба!
- Ты прежде чем на всю улицу горланить, провел бы в хату. А то что баба, так меня даже в такую темень с мужиком не спутаешь. И не кори себя не в каждом из вас нонче воин сидит, иначе не отдали бы нехристям пол-России. С эстафетой я к тебе. Давай, что у тебя, да поспешай. По утру мне в путь.
Климов суетливо полез в печь и вытащил в трубку свернутую бумагу.
- Здесь все и силы ихние, и номера полков, и командиры, и что ожидают в подкрепление. Только как ты доставишь это?
- Теперь это моя забота. Молись за меня да очередной встречи жди.
- Буду молиться неустанно. Счастливого пути. Постой? Скажи хотя бы, как тебя кличут?
Опасения Климова были не напрасными. Если в город Федоре удалось попасть без затруднений, то при выходе на городской заставе ее остановили и долго держали до прибытия офицера в тесной и сырой комнате.
- Зачем шел из Полотска? - коверкая слова, спросил француз. - Буду немного пытать, будет немного больно. Надо сказать все.
- В деревню я иду, - жалобно пролепетала Федора. - У меня отец, мать, муж в Полоцке от болезни кончились. Надобно детей спасать. Отпустите, ей-богу, правду сказываю.
- Не верю! Обыскать!
К Федоре подскочили две дюжих солдата и беззастенчиво облапали ручищами.
- Раздеть!
Федора стояла в одной рубахе перед небрежно сброшенной в кучу одеждой, закрыв лицо руками. Бориска и Манятка, прижавшись друг к другу, забились в угол и не подавали голоса. О них забыли.
- О, да ты есть шарман! - причмокнув губами, сказал офицер.
- Ничего! - доложил солдат, перетряхивавший убогое одеяние.
Федора терпеливо снесла эту унизительную процедуру и искоса с тревогой поглядывала на детей. Послание Петра Климова было надежно зашито под подкладку Борискиной шапки. Прервал обыск истошный крик: "Казак! Казак!" - и торопливая перестрелка. Офицер бросился к выходу, следом за ним из комнаты выбежали и солдаты. Перестрелка так же внезапно кончилась, как и началась.
Федора оделась и, взяв детей за: руки, вышла из дома. Перед ее глазами предстало следующее зрелище. Офицер, только что допрашивавший ее, бездыханно распластался на земле лицом вверх, на месте правого глаза зияло отверстие, из которого вытекала тонкая струйка крови. Невдалеке от него корчился от боли, обхватив руками живот, солдат, осматривавший ее одежду. На дороге валялось еще несколько трупов, возле которых суетились французы.
