Евгений Пинаев - Арлекин
Капрал повозился сзади, снял наручники. "Молодец, денег стоят. Глядишь, еще не раз пригодятся!.."
Занемели руки. Не стесняясь, потер и размял суставы-косточки, на "фендриков"{2} посмотрел: этих в трибунал не допустили, этим достались слухи и готовый приговор. Ишь таращатся лейтенантишки да суб-лейтенанты - глаза чешутся от любопытства, а вот командир крейсера, старый волк, - не раз встречал его в одиночестве на причалах Акурейри, - хмуро взирает на заполоски "уайт энсайна"{3}, как непонятно отчего и почему кличут англичане свой военно-морской штандарт.
Отвел глаза и скрипнул зубами: до чего же остро видят и все примечают глаза! К чему? Последний миг ловишь?! Смотри-смотри: вот стрелки, пяль глаза! Парни - хваты! Наверное, добровольцы. Башмаками притопнули, карабины прижали к ляжкам, подсумки поправили и уставились на майора. Хваты, хваты... И майор хват, и стрелки хваты... Не промажут, даже если очень захотят, потому как профессионалы.
Капеллан пошушукался с майором и покатился к осужденному. На беду крейсер качнуло: подыграло кормой. Попик взмахнул руками и ткнулся в арлекинью грудь, обдав моряка густым запахом табака, одеколона и бренди. Ткнулся и забубнил о бренности всего сущего и еще что-то об отпущении грехов. Когда же упомянул преподобный о юдоли нашей земной, где погряз человече во зле и разврате, хитрости да подлости и будет за то гореть вечно в геенне огненной, ибо есть человек всего лишь полено в костре божьих промыслов, когда рассказал о карающей деснице, то вспомнил Арлекин, спохватился - он же русский моряк, сын кузнеца-мастерового! Ему ли, Адеса-мама, синий океан, выслушивать поповское словоблудие?! Набрал в грудь необходимый объем кислорода и, не стесняясь ни бога, ни черта, ни святого отца, выложил открытым текстом такие комментарии к божьему слову, что отец преподобный трижды осенил перстами свой испуг, и поспешно отработал задним, и стал обочь майора.
Случалось такое с Володькой в минуты опасности, когда напрочь отбрасывался трезвый расчет, когда он буквально слеп от жуткого, веселого бешенства, если можно говорить о "веселости" в минуту казни. Видимо, можно, значит, бывают исключения, ибо такая минута приподымает одних, других же бросает на колени и ниже.
Вот и сейчас... Ах, мама Адеса, синий океан! Отшвырнул Арлекин опостылевший китель, сорвал с плеч остатки грязной, прокоптившейся бязи и остался в старенькой полосатой тельняшке: "Смотри, Европа, как умирают славяне!"
И больше уж не сдерживал себя: "Ах вы, джентльмены и..."
Хотите отходную молитву? П-жалста! Согрешит напоследок - все равно помирает безбожником, и облаял окружающих и присутствующих, обращаясь все-таки по старшинству, к коммодорскому престолу, сделал это так вычурно и многоэтажно, что старый боцман Шарыгин, учивший некогда салажонка матросскому ремеслу, наверное, трижды перевернулся в гробу и одобрительно крякнул: "Так их, в душу, Адеса-мама, синий океан! Опрастайся, моряк, наговорами родными! Излейся, не дай скиснуть крови, хлещи их, паря, солью в пресные уши, цыплячьи души!"
Теперь - пора.
Расправил Арлекин плечи, уперся пятками в ватервейс, чтобы уж сразу сыграть за борт, и застыл, коренастый да полосатый, не скрывая, не пряча усмешки на сожженном и заросшем лице.
Майор читал приговор и дергал себя за ухо.
...Прости, Красотуля. И прощай. Горько... Хоть бы одно родное лицо, хотя бы просто ЛИЦО с каплей понимания и сочувствия. Правда, появилось и на ЭТИХ что-то новое, как обложил их по-русски. Запереглядывались сэры, пряча усмешки, запереглядывались и матросы, а кое-где качнулись, зашептались.
Взгляд миновал офицеров, вернулся к правофланговым и вдруг... уперся в синюю бабочку на щеке: Роберт Скотт! Как же я раньше не углядел тебя, не подумал, не вспомнил?! Как же, как же?! Взгляды сошлись, будто приклеились друг к другу. Ну-ну, давай, браток, давай хоть ты, меченый, хоть ты давай, кость морская! Ну подмигни, ну хоть кивни напоследок! Неужели страшен, неужели так изменился, что не признаешь меня?!
Стоял шотландец. Смотрел. Тяжело смотрел и пристально.
И вдруг...
Что толкнуло на поступок, который был неожиданным даже и для него самого? Неожиданным, непроизвольным, как говорится, импульсивным. Да, кто объяснит, кто расскажет, ЧТО движет человеком, когда НЕТ ВЫБОРА, когда лоб в лоб, один на один стоит он с собственной смертью и, погружаясь во тьму, вдруг видит, готовый оборваться, слабый лучик участия?
Не мог этого - потом, конечно, потом! - объяснить Арлекин. Увидел ЛИЦО - зацепило и проняло. Надежда? Э-э... Всего лишь булавочная головка, готовая - а вдруг?! - вспыхнуть ярче звезды! Возможно, это не так, возможно, лишь померещилось.
Но... Шагнул от борта, шагнул, сделал всего только шаг, не ведая, что смерть уже начала отступать; шагнул и... запел, хрипло затянул их - ИХ! тоскливую песню, их гимн, их реквием, их молитву, бог весть что, рожденное войной, кровью, вонью горящей плоти в пылающих недрах кораблей; рожденное Атлантикой, черным полярным небом, арктическими всполохами над одинокой шлюпкой, белой смертью у ледяных припаев, всей необъятной болью, переложенной на слова безвестным матросским сердцем:
В Шотландии милой, близ лондонских доков,
У скал Корнуолла, в ирландских холмах
На медные пенни зажгите по свечке:
Вам - память и слезы, а морю - наш прах..
...И качнулся строй-монолит: СВОЯ ПЕСНЯ! Знакомые слова всколыхнули и прошлись волной вдоль матросской шеренги за спинами дрогнувшего караула: СВОЮ песню может знать и петь только СВОЙ! "Фендрики" явно оторопели, у заседателей трибунала вытянулись лица, даже коммодор как-то иначе взглянул на человека, который, судя по всему, не покорился участи, уготованной ему судьбой и его, коммодора Маскема, решением и волей. Встревожился служака старший офицер, но по другой причине: назревает нечто, готовится что-то, намечается несогласие с приговором, какой-то протест, и где? На корабле Его Величества? Невероятно! Немыслимо! Непредвиденно! Непре... Так что же делать, как поступить? Не найдя ответа на лице командира, стоявшего величественно-неподвижно, как бронзовый Нельсон на Трафальгарской колонне (кептен с первой минуты не одобрил судилища, но, высказавшись раз, больше не считал нужным вмешиваться в распоряжения командира конвоя), старпом впился вопрошающим взором в глаза коммодора, но не нашел ответа и в них.
...Когда прозвучали слова о матросах, об иле и вечности, которые предназначены для них, из строя медленно, точно во сне, вышел шотландец. Откололась крохотная частица монолита, сцементированного жесткими параграфами устава, который держит в узде военморов, присягавших на верность короне, всех - от последнего юнги до первого лорда Адмиралтейства.
