Михаил Колесников - Великая мелодия (сборник)
Десант погрузился на тихоходное судно «Шахин», и буксир «Рион» и отошел. Быстроходный катер-истребитель, на котором находились Папанин и Вишневский с головным отрядом отборных моряков, их было двадцать четыре, вышел вслед за кораблями, чтоб не отрываться далеко.
Но и на этот раз им не повезло. Цемесская бухта славится ветрами, своим норд-остом. Осенний шторм невероятной силы разбросал суда уже в Керченском проливе в разные стороны. Так как шли не зажигая огней, то окончательно потеряли друг друга. Много дней спустя Папанин узнал, что буксир «Рион» разломился пополам и вместе с людьми пошел ко дну. «Шахин» сбился с курса, его долго носило по волнам, но в конце концов он добрался до Новороссийска.
«Наш истребитель долго кружил, разыскивая в темноте «Рион» и «Шахин». Потом, убедившись в бесполезности поисков, мы взяли курс на Крым. В пути мы встретили белогвардейскую шхуну «Три брата». Пришлось остановить ее, взять хозяина корабля и его компаньона заложниками, а экипажу предъявить ультиматум — в течение 24 часов не подходить к берегу», — вспоминал Папанин.
Они упорно пробирались сквозь мрак и беснующиеся волны. Бочки с пресной водой сорвало и унесло в море. Все люки пришлось задраить, и десантники задыхались от жажды и нехватки воздуха.
Папанин сам вел катер-истребитель. Суденышко медленно поднималось чуть ли не до неба, потом проваливалось в ложбину между черными валами. Рядом в рубке сидел Вишневский, привалившись на рюкзак с деньгами. И Папанин, и Вишневский были привязаны к рубке. На этот раз волны перехлестывали через рубку, на верхней палубе металась вспененная вода.
В общем-то Вишневскому еще не доводилось выходить в открытое море в подобный шторм. Он всегда был пулеметчиком — и на фронтах империалистической, и на «Ване-коммунисте», и на бронепоездах. И сейчас под рукой был «максим», готовый к бою. Судьба десанта во многом зависела и от Вишневского — случись столкновение с береговой охраной белых. Когда шторм внезапно ослаблял силы, Вишневский освобождался от ремней и веревок, стремительно бежал по скользкой палубе к закрытому люку. В любую минуту его могло смыть волной, сдуть ветром, словно пылинку, в кипящую воду, но он отдраивал люк и спускался в трюм: проверить состояние и настроение десантников. Все, разумеется, были в жалком состоянии, но никто не жаловался.
Вишневский радовался, что зашил свои дневники в парусину, предварительно завернув тетрадки в промасленную бумагу. Если даже ему суждено погибнуть, дневники должны остаться. Он уже осознавал себя литератором, писателем, журналистом, хотя еще ничего не написал для печати. Величественные образы революции теснились в голове, требовали воплощения в рассказах, в драме, в неведомых жанрах. И нынешний поход на катере-истребителе МИ‑17 представлялся ярким по своей трагической ситуации эпизодом большой, общей драмы, в которой он лишь одно из действующих лиц.
Постепенно штормовые валы пошли на убыль. Тучи поднялись выше. Ветер утих.
— Вон там Капсихор! — крикнул Папанин. — Открывай люки… Выкатывай пулемет на палубу!.. Последний парад наступает.
Все заняли боевые места. Впереди темно поднимались горы. Ни огонька. Папанин раздал миллион десантникам. Кто останется в живых — пусть доставит деньги Мокроусову.
Он ни на минуту не сомневался: побережье оцеплено белыми, придется принять кровопролитный бой. А вот кто уцелеет?.. А возможно, никто не уцелеет…
— И еще, — сказал Папанин. — Если со мной что случится, скажите Алексею Васильевичу: его письмо жене я передал…
8
…Мокроусов щурился от сверкающей морской глади, уже по-осеннему холодной, но все еще яркой, густой, как деготь. Скоро, скоро море померкнет и начнет кидаться на берег. Он с удовольствием втягивал ноздрями просоленный морской воздух и некоторое время наблюдал, как молодой матросик в тельняшке и подштанниках, раскорячившись на пирсе, трет щеткой растопорщенные брезентовые штаны и робу. Стороннему глазу могло показаться, будто здесь царят мир и покой.
И хотя все последние три года Мокроусову приходилось драться на суше, один вид моря вызывал у него сладостную истому.
По севастопольским бухтам сновали катера и баркасы, переправлявшие моряков с кораблей на берег, и мирная картина удивляла: «Что это они с утра пораньше на берег?» — подумал Мокроусов. Вроде бы и день не воскресный.
И только когда катера пришвартовались к пирсу, а из них дружно высыпали низкорослые французские моряки, аккуратненькие, беленькие, в беретах с красными помпонами, удивление прошло: союзнички Врангеля… Еще никогда Мокроусов не видел столько французских моряков в Севастополе. Он вгляделся в слепящую синеву бухты: а где же английский флагман «Рамиля»? Дредноута не было. Не было ни «Мальборо», ни «Эйжекса». Они исчезли, растворились. И на Приморском бульваре — ни одного англичанина!.. Ни одной драки. Обычно тут не обходилось без драк: союзники дрались отчаянно, и их приходилось поливать водой из шланга, чтоб привести в чувство.
Озадаченный Алексей не знал, что и подумать. В последний раз он пробрался в Севастополь чуть ли не месяц тому назад. Сегодня утром прибыл сюда не только для разведки, но и для встречи с руководителями Севастопольского подполья и представителем Повстанческой армии, который здесь постоянно руководил подрывниками. Накануне решающих событий хотел побывать в портовых городах, проинструктировать ответственных товарищей, чтоб все шло по единому плану.
В Севастополе рабочий класс отличался особой активностью. Ведь все они, договорившись, могли в один прекрасный день объявить забастовку, и порт, транспорт оказались бы парализованы. Так, например, произошло в июне… Мокроусов надеялся, что и в этот раз рабочие не подведут. Сейчас главное было разъяснить, что врангелевщина доживает последние дни, активизировать их…
Мокроусов издали заметил патруль, но не убыстрил шаг, а, наоборот, громко позвал мальчишек — разносчиков газет, и они мигом стайкой окружили его, наперебой предлагая свой товар.
— От вас оглохнуть можно, — сказал он, смеясь, на ходу покупая газеты. Это была привычная картина, и патруль даже не остановился. Задерживают того, кто ведет себя суетливо, а смеющийся человек уверен в своей неприкосновенности.
В первом же сквере Мокроусов уселся на скамейку. Его лицо оказалось закрыто развернутой газетой, но он продолжал бдительно наблюдать за всем происходящим вокруг. Беспокойство не проходило. И в то же время его интересовали газеты, которые были хоть и кривым, но все же зеркалом.
Только что закончилось ожесточенное сражение в Северной Таврии, красные войска стояли у дверей Крыма, но во врангелевских газетах о событиях не было ни слова. Обычный поток антисоветчины, коммерческие объявления, злобные контрреволюционные рассказы Аркадия Аверченко и фельетоны некоего Ив. Горева, ура-патриотические стишки Ядова, тяжеловесные статьи по экономическим вопросам профессора Гензеля, военные обзоры Марюшкина, в которых ни слова о поражениях Врангеля и очень много о выдуманных потерях Красной Армии, всякого рода фальшивки, якобы перепечатки из «Правды» и «Бедноты». Желтая грязь…
