Владимир Санников - Записки простодушного
Бывали и действа на грани кощунства. Помню, наш дальний родственник, деревенский учитель Иван Алексеевич, одевался попом и гнусаво тянул: «Слава овсу и сену и свиному уху!» и подобную чушь. Видимо, это отголоски тех пародий на церковные службы, которые с давних времен были распространены и в Западной Европе, и в России и оживились в советское время.
Отвлекусь. Иван Алексеевич был охотник, но всякая там «аксаково-тургенево-толстовская» птичья мелочь его не интересовала, охотился на крупного зверя и однажды чуть не погиб. Подстреленный лось бросился на охотника, тот вскарабкался на дерево, но лось успел крепко зацепить его рогами. Иван Алексеевич рассказывал, как в мороз сидел на дереве без шапки, замерзал, истекал кровью, а сохатый (лось), тоже истекающий кровью, стоял под деревом, топтал ружье. Лось упал первым, и чудом спасшийся Иван Алексеевич свалился с дерева и добрел, дополз до дому. Честно говоря, мне было больше жалко лося, чем охотника.
На празднике царил матриархат. Женщины были бойчее, именно они задавали тон и ритм веселью, одновременно следя (без особого успеха), чтобы не упились их благоверные.
Всё в этом празднике было традиционным, крестьянским, всё — кроме песен. Старинные русские песни не пели совсем, пели городские — «Шумел камыш», «По Муромской дорожке», «Златые горы», «Хаз-Булат», «Коробушка» (по некрасовским «Коробейникам»). Мужики особенно любили «Ермака», ревели, сотрясая стены: «И бес-пре-рывно гром гре-ме-е-е-ел!..»
Пели и новые, революционные песни, такие как «По долинам и по взгорьям». Никто не подозревал, конечно, что это — марш белогвардейцев-дроздовцев, переделанный красными для своих нужд, как и многие другие песни времен Гражданской войны. Ведь даже такая популярнейшая песня, как «Смело мы в бой пойдем / За власть Советов / И как один умрем / В борьбе за это», уворована у белых:
Смело мы в бой пойдем
За Русь святую
И как один прольем
Кровь молодую.
Пели «Там вдали за рекой» — это была моя любимая, трогающая до слез:
Он упал возле ног вороного коня
И закрыл свои ясные очи:
«Ты, конёк вороной, расскажи дорогой,
Что я честно погиб за рабочих…»
(Какая самоотверженность в борьбе за ложную, навязанную извне идею, гибельность которой была уже тогда очевидна для «белых», а для нас вскрылась только через десятилетия и последствия которой предстоит изживать и нам, и детям, и внукам, и, боюсь, правнукам нашим!)
И самое странное, пожалуй, — любили на гулянках петь «Проводы» Демьяна Бедного! Меня уже тогда удивляло, как родичи мои, люди верующие, сбежавшие из деревень от коллективизации (а кто и от раскулачивания), могут бойко, задорно петь слова советского «поэта-гуманиста»:
Что с попом, что с кулаком
Вся беседа —
В брюхо толстое штыком
Мироеда!
Но вот — пауза возникает, все чего-то как будто ждут. Мама, которая обычно была заводилой, толкает гармониста («Ну-ко, Афоня, давай!»), выскакивает на середину комнаты, поет «для разгона», обращаясь к хозяевам:
Разрешите поплясать.
Разрешите топнуть,
Неужели в вашем доме
Половицы лопнут?
Потом вызывает кого-нибудь из мужиков:
Я плясала, топала.
Вызывала сокола,
Я такого сокола —
Ростом невысокого.
«Сокол» с грацией медведя топчется возле мамы:
Ты пошто ко мне не ходишь?
Я пошто к тебе хожу?
Ты пошто меня не любишь?
Я пошто тебя люблю?
Не отвечая на заданные вопросы, мама вытягивает других мужиков и баб. И то один, то другой запевают частушки, а остальные подхватывают.
Народ всё очень смирный, а частушки — разудалые, в стиле «Провались земля и небо, мы на кочке проживем»:
Я отчаянный родился
И отчаянный хожу.
Если мне башку отрубят
Я баранью привяжу.
Эх, пить будем и плясать будем,
А смерть придет — помирать будем.
Эх, смерть пришла,
Меня дома не нашла,
Нашла в кабаке
С четвертиночкой в руке.
Мы по улице идем,
Чо-нибудь да делаем:
То оконницы ломаем,
То за девкам бегаем.
Поясню. В разных пермских говорах творительный множественного оформлялся по-разному, и всё не так, как в литературном языке. Бегали за девками только в городах. На севере Пермской области бегали за девкима или за девкама, у нас же, на юге области — бегали за девкам (впрочем, об этом я еще буду писать).
Конечно, больше всего частушек на празднике — про животворную силу любви:
Старуха старая-престарая,
Ходила с батогом.
Полюбила молодого
И забегала бегом.
Много частушек про милого (он же дроля) или про милую, она же матаня, она же шмарочка, она же милашка, она же ягодиночка, она же сухотиночка и даже сербияночка (отголосок войны с турками за освобождение Болгарии и Сербии); капризная память сохранила только одну частушку про сербиянку, довольно странную:
Сербиянка шьет портянки
В огороде, в борозде,
Интересные портянки —
Из одной выходят две.
Были (правда, редко) и частушки про «вождей революции», чаще всего про Клима Ворошилова — общепризнанного эталона мужской красоты, чьи портреты висели во многих учреждениях;
У моёго-то милого,
У моёго милого,
Брови чёрны, глазки кари,
Как у Ворошилова.
Были, наконец, и шутливые экспромты «на злобу дня», например про моего дядю-гармониста:
Ты, Афоня, Афанас,
Чо ты работаешь?
Петух теленка обосрал,
Наверно обтираешь.
Об унылости русских песен не писал только ленивый — и иностранцы писали, и сами русские — и великие, и не очень. Ярче всего эту мысль выразил Пушкин:
Фигурно иль буквально: всей семьей.
От ямщика до первого поэта.
Мы все поем уныло.
Так, да не совсем так, вернее — не всегда так: на празднике, особенно в частушках, царили шутка и веселое озорство.
