Анатолий Левандовскнй - Максимилиан Робеспьер
А Робеспьер, закрывшись в своей унылой комнате, сразу берется за перо. Он описывает своему другу Бюиссару все события прошедших дней. Неповторимые часы! Можно ли забыть их? Можно ли остаться к ним равнодушным?..
Уходит час за часом, а он все пишет, пишет, ясным, отточенным слогом, вновь переживая все эти замечательные деяния недавнего прошлого. Он чувствует себя счастливым, что был современником и очевидцем этих событий. А главное, он бесконечно горд за свой великий народ, народ, которому и в который он всегда бесконечно верил. Для кого он пишет? Только ли для Бюиссара? Во всяком случае, его будет читать потомство. Эти письма Робеспьера явятся для историка одним из ценнейших свидетельств о первых днях великой буржуазной революции.
Глава 5
Первые радости
Радость Робеспьера оказалась преждевременной. Революцию начали простые люди, все эти рабочие, мастеровые, поденщики, которых так презирали не только придворные, но и почтенные мужи Собрания. Народ Парижа заставил ошеломленный двор признать первые результаты своих побед, а Учредительное собрание закрыло глаза на первые акты народного правосудия. Но логика событий была такова, что власть и организация сосредоточились не у победоносного народа, а в руках ненавидевшей его крупной буржуазии. Опираясь на народ, она припугнула монархию, с тем чтобы потом, опираясь на монархию, подчинить народ. В часы, когда беднота сражалась на улицах, парижская буржуазия спешила создать новые органы управления. Постоянный комитет уступил место буржуазной Парижской коммуне, захватившей главенство в столице, а гражданская милиция стала ядром национальной гвардии — вооруженных сил буржуазии. Столпами новой власти оказались мэр Байи и либеральный аристократ маркиз Лафайет, назначенный начальником национальной гвардии.
В течение июля — августа 1789 года революция распространялась по стране. Народные восстания в городах завершались низложением старых властей и заменой их новыми, выборными органами. Эти органы — муниципалитеты, — так же как и в Париже, попали в руки буржуазии, которая зорко следила за тем, чтобы остановить движение народа в нужный для себя момент. Почти повсюду по примеру столицы создавались отряды национальной гвардии, противостоявшие не только абсолютизму, но и городской бедноте.
Летом 1789 года Франция запылала пожарами крестьянских восстаний. Крестьяне громили замки и усадьбы, прекращали выполнение феодальных повинностей и уплату налогов помещикам. В ряде случаев они арестовывали господ, иногда расправлялись с ними своим судом. Размах этих восстаний вызвал «великий страх» не только в сердцах светских и церковных сеньоров, он напугал и буржуазию, дрожавшую за свою собственность. Отряды национальной гвардии были направлены в деревню. В стенах Собрания стали все чаще раздаваться голоса, требовавшие «обуздания мятежников» и «прекращения смут». Представители дворянства и крупной буржуазии спешили издать законы, осуждающие действия народа.
20 июля на трибуну Собрания поднялся лидер либерального дворянства Лалли-Толлендаль.
— Что может быть опаснее народных волнений? — спрашивал оратор. — Главная задача настоящего момента — искоренить мятежный дух. Депутаты нации должны составлять одно целое с королем, отцом своего народа и истинным основателем свободы… Всякий гражданин обязан трепетать при слове «смута». Тот же, кто выскажет недоверие к Собранию или королю, должен считаться дурным гражданином и передаваться в руки правосудия…
Лалли предложил проект декрета, который устанавливал тяжкие кары по отношению к «смутьянам».
Тогда вдруг вскочил малоизвестный аррасский депутат Максимилиан Робеспьер. Его лицо, обычно бледное, пылало. Громким и повелительным голосом он воскликнул:
— Что же случилось, что дает право господину Лалли бить в набат? Говорят о мятеже. Но этот мятеж, господа, — свобода. Не обманывайте себя: борьба еще не кончена. Завтра, быть может, возобновятся гибельные попытки. И кто отразит их, если мы заранее объявим бунтовщиками тех, кто вооружился для нашего спасения?..
Робеспьер говорил с необычной резкостью. Собрание замерло. Подавляющая часть депутатов на этот раз поняла справедливость аррасского депутата. Проект был отклонен.
После этого многие обратили внимание на нового защитника свободы. Робеспьер?.. Кто он?.. Почему так горячо ходатайствует о нуждах голытьбы?..
Это была его первая удача в Учредительном собрании.
В августе — сентябре Робеспьер все чаще появляется на трибуне, и теперь его уже нельзя не заметить. Пренебрегая злобными выкриками и свистками, он борется за свободу мнений, неоднократно выступает по отдельным статьям Декларации прав[24] и дает бой по вопросу о вето.
Прения вокруг права вето были особенно бурными.
Большинство Ассамблеи считало, что революция выполнила свои задачи и теперь главное — умело ее прекратить. Это значило прежде всего устранить трудящиеся массы от участия в политической жизни страны. Чтобы добиться этого, нужна сила. Такой силой богатые собственники хотели сделать королевскую власть. Они полагали, что напуганная монархия поостережется конфликтовать с буржуазией и поможет ей осуществить программу подавления. Но чтобы королевская власть была достаточно сильной, ей необходимо предоставить достаточно широкие полномочия и в первую очередь право вето — право отклонить или приостановить на длительный срок любую законодательную инициативу, которая могла бы стать опасной с точки зрения незыблемости нового строя.
Правые утверждали, что вето должно быть абсолютным. Глашатаем правых на этот раз оказался граф Мирабо, самый блестящий оратор Собрания, в прошлом не раз заставлявший трепетать монархию. С обычным жаром, в пространной, тщательно замаскированной революционными фразами речи Мирабо доказывал необходимость и благодетельность абсолютного королевского вето, утверждая, что оно является прогрессивной мерой и что без него свобода неминуемо погибнет: ничем не сдерживаемая Ассамблея может-де стать на путь тирании…
Робеспьер, которому не удалось выступить против прославленного оратора в Собрании, выступил в печати. Энергично возражая сторонникам абсолютного вето, он заявил, что, полагая, будто один человек может противиться закону, являющемуся выражением общей воли, приходишь к выводу, что воля одного выше воли всех. Тогда выходит, что народ — ничто, а один человек — все.
Вручая право останавливать законы носителю исполнительной власти, предоставляют возможность связывать волю нации тому, кто обязан ее выполнять. Боятся злоупотреблений со стороны законодательной власти; но что значит собрание законодателей, избранных на ограниченный срок и подотчетных народу, по сравнению с наследственным монархом, в руках которого сосредоточена огромная власть, который распоряжается и финансами и всеми средствами принуждения? В заключение Робеспьер подчеркнул, что не видит существенной разницы между абсолютным вето и вето приостанавливающим, а потому равно отвергает и одно и другое.
