Аркадий Кошко - Очерки уголовного мира царской России
- Ладно! - заявляет Бояр. - Разувайся!
- А это зачем же, Иван Егорович?
- А вот увидишь - зачем. Ну, поворачивайся живей!
И пока жертва с упавшим сердцем снимала сапоги, Бояр принимался действовать. Он с шумом придвигал особую платформочку, на цинковой доске которой виднелся черный рисунок следа, куда ставилась нога, подлежащая измерению; потрясал в воздухе огромным циркулем, служащим для измерений объема черепа; для большего эффекта у него имелся и предлинный нож, который он натачивал тут же бруском.
После больших колебаний напуганный преступник выкладывал огромную грязную ножищу, и Иван Егорович, быстро отметив ее особенности, с брезгливостью говорил:
- Ты, подлец, хоть помыл бы ноги, а то - просто противно! Убирай вон ножищу, я тебя с другой стороны общупаю! - И, схватив циркуль, подходил к жертве. - А ну-ка, что это ухо слышало?! - и он мерил ухо. - А где здесь точка? - и он ножку циркуля прикладывал к выпуклой части лобной кости. - А что, доктор, - обращался он к какому-нибудь агенту, - глаза выворачивать будем?
- А то как же! - отвечал "доктор".
Тут часто нервы жертвы не выдерживали, и она с воплем молила:
- Отпустите вы, Иван Егорыч, душу на покаяние. Мочи нет!
Ведь это что же такое?! Эвона у вас тут и ножи, и струменты разные наготовлены. Нет, уж я расскажу все по совести, что там запираться?!
Когда же вся эта "фантасмагория" не приводила к желанным результатам, то Иван Егорович, выходя из себя, принимался ворчать себе под нос:
- Эка! Выдумали разные циркули и думают всякого мошенника распознать! Дать бы ему раза два в морду или всыпать полсотни горячих - ну, и заговорил бы! Тоже - антропология!...
Мне говорили, что ныне Иван Егорович совсем опрохвостился и рьяно служит болыпевицкой чека, изощряясь в своем искусстве. Уже не над уголовным элементом, а над нашим братом!
Треф
Одно время московская полиция чрезвычайно носилась с мыслью о применении в розыске собак-ищеек. Был даже разведен целый питомник, где животных дрессировали в соответствующем направлении.
Я не препятствовал этой затее, но придавал ей мало значения.
Тем не менее несколько дрессированных собак не раз были использованы моими агентами для розыска, и два-три преступления, удачно раскрытых благодаря чутью и нюху знаменитого Трефа, создали этой собаке широкую популярность в Москве. Толпа, падкая до всего нового и необычайного, в стоустой молве принялась разносить по городу слухи о чуть ли не сверхчеловеческом уме и способностях Трефа. Рассказы эти изукрашивались самыми невероятными примерами. Многие журналы помещали его изображения, иногда Треф фигурировал даже в кинематографических фильмах. Повторяю - бравый Треф сделал необычайную карьеру. По виду это был пес довольно неопределенной породы: помесь лайки не то с сеттером, не то с догом.
Нрава он был не свирепого, но строгого, серьезного, не то что какая-нибудь трясущаяся, слезливая левретка.
На почве популярности Трефа мне вспоминается следующий забавный случай: проходя как-то к себе в кабинет через приемную, я наткнулся в ней на убого одетую старушку. Завидя меня, она в пояс поклонилась и что-то зашамкала.
- Тебе что, бабушка?
- Я к вашей милости.
- В чем дело?
- Уже вы простите меня, дуру, ваше высокоблагородие, а только я к вам с покорнейшей просьбой, утешьте старуху.
- Да кто ты такая, и что тебе нужно?
- Я-то. Да я в кухарках у господ служу, тут недалеко от вас, на Гнездиковом. Господа хорошие, пожаловаться не могу; жалостливые тоже и всякую животную любят и жалеют не меньше моего. И уж очень мы с ними обожаем собак да кошек. Так вот я к вам и пришла, не откажите мне, старухе. - И она снова мне поклонилась.
- Ровно ничего не понимаю. Говори толком, что тебе от меня нужно.
- Да вот, наслышались мы про вашу знаменитую собачку Трефа. Люди говорят, что как взглянет она на человека, так сразу же насквозь его видит. Тявкнет раз, стало быть, вор, а тявкнет два - убивца.
Я невольно расхохотался.
- Правильно, правильно, бабушка, тебе люди говорили, да только не досказали, что тявкнет три - значит, дурак, а тявкнет четыре - стало быть, умный человек.
- Что же, и очень просто, - сказала старуха, не уловив иронии.
- Так что же, потешить тебя, что ли, бабушка.
- Уж будьте милостивы, утешьте старуху. А то просто до смерти охота поглядеть, какие это такие они из себя есть. Я им и котлетку и сахарку принесла, чай, не побрезгают.
Я велел привести Трефа, а сам через открытую дверь соседней комнаты принялся наблюдать за старухой. Она села на стул, стала рыться в корзинке, очевидно, приготовляя "дары".
Вскоре в приемную тревожно вошел Треф и молча уставился на старуху. Она почтительно встала и, как показалось мне, даже поклонилась, затем не без робости протянула принесенную пищу и сахар.
Вымуштрованный Треф никогда не принимал пищи от посторонних, а поэтому и на этот раз не обратил на "дары" старухи никакого внимания. Склонив голову сначала на один бок, потом на другой и словно придя к какому-то заключению, он, как нарочно, трижды свирепо пролаял.
- Мать честная, - всплеснула руками старуха. - Сразу распознал.
Правильно, батюшка, правильно. Дура я и есть. Я вот тебе мясца да сахарку принесла, а не сообразила того, что ты здесь, поди, чуть ли не апельсинчики кушаешь.
Треф прервал аудиенцию и вышел из комнаты.
Старуха постояла на месте, покачала головой и, тихо промолвив: "Ишь, смышленый, сразу определил. Ну, и чудеса", тихонько поплелась к выходу.
И пошла по Москве о Трефе слава пуще прежней.
Честнейший человек
- Господин начальник, там какой-то оборванец домогается вас видеть, как прикажете быть? - доложил мне однажды дежурный надзиратель.
- Оборванец? Что ему нужно?
- Говорит - по делу.
Я пожал плечами:
- Ну, зовите.
Ко мне в кабинет, как-то боком, проскользнул из двери здоровенный детина, но, Боже мой, какого вида! Только на Руси может человек рисковать показаться публично в столь своеобразном "наряде", не возбуждая против себя хотя бы насмешливых преследований уличных мальчишек и удивленного взгляда прохожих.
Предо мной предстал чистой воды "золоторотец", в широких грязных подштанниках, со штанинами разной длины, в какой-то дырявой, не то женской кофте без рукавов, не то в бывшей мужской жилетке. На одной ноге его красовался лапоть, на другой - рваная калоша.
