Игорь Оболенский - Близкие люди. Мемуары великих на фоне семьи. Горький, Вертинский, Миронов и другие
«Вот сегодня был Иля. Знаю только наверное, что не люблю его. Ничего не понимаю. Не знаю, любит ли он еще меня. Кажется, любит…»
— Мама поначалу была влюблена в брата Ильфа, — вспоминала Александра Ильф. — Он был ее преподавателем, в общем, произошла традиционная история. Но в результате именно мама первая призналась в любви к отцу. Хотя порою писала ему довольно обидные вещи. Все юные девушки склонны к тому, чтобы придумывать и изобретать.
* * *После первой же встречи, о которой Ильф будет постоянно вспоминать, Маруся стала главным человеком в его жизни. А он, пусть и не сразу, занял такое же место в ее сердце. Свидетельство тому — почти полторы сотни писем, которыми в 1923–1927 гг. обменивались молодые люди. Они переписываются, даже находясь в одном городе, в Одессе.
Ильф так объясняет: «Мне незачем писать тебе, раз мы можем видеться каждый день, но до утра далеко, и вот я пишу. Мне кажется, что любил тебя еще тогда, когда зимой, под ветер, разлетевшийся по скользкому снегу, случайно встречался с тобой. Мой мальчик, если с головой завернуться в одеяло и прижаться в угол, можно ощутить твое дуновение, теплое и легкое. Завтра утром я приду к тебе, чтобы отдать письма и взглянуть на тебя. Но одно письмо я оставляю при себе. Если кричат пароходы ночью и если ночью кричат журавли, это то, чего еще не было, и как больно я тебя люблю».
Их любовь действительно была больной. Письма Маруси, напоминающие белые стихи, порой полны настолько несправедливых упреков, что влюбленного Ильфа становится просто жалко.
— Мама часто упрекала его, то писала, что она любит, то, что не любит. В общем, какие-то вещи, которых он совершенно не заслуживал. Отец работал в Москве, не имея ничего за душой, жил в полнейшей нищете. Самым лучшим подарком были брюки… Знаете, что любопытно? Отец никогда не ревновал маму. А она его очень даже. Однажды во время своей командировки в Париж папа что-то передал маме через какую-то женщину. Так маме показалось, что с этой женщиной у отца были какие-то отношения. Она написала ему такое гневное письмо в Париж…
* * *Из писем Ильфа и Маруси Тарасенко нельзя составить картину их жизни — о вещах чисто бытовых влюбленные почти ничего не рассказывают друг другу. Зато в каждом послании — страстная мольба о любви. И столь же страстное признание в ней.
Маруся пока остается в Одессе, а Ильф штурмует Москву. Но делает это, разумеется, только для одного человека — для Маруси. «Что мне Москва? — пишет он. — Это ничего, это только, чтобы заслужить тебя. Только».
Читая эти письма, меньше всего думаешь о том, что перед тобой пожелтевшие от времени листки бумаги. Их переписка напоминает скорее живой разговор. Недаром Маруся, перед тем как взять в руки перо, наряжается и красит губы, а Ильф читает ее письма и пишет ответы, выбирая редкие моменты, когда вокруг никого не будет, словно его могут перебить.
«Милая моя девочка, разве Вы не знаете, что вся огромная Москва и вся ее тысяча площадей и башен — меньше Вас. Все это и все остальное — меньше Вас. Я выражаюсь неверно по отношению к Вам, как я ни выражаюсь, мне все кажется неверным. Лучшее — это приехать, прийти к Вам, ничего не говорить, а долго поцеловать в губы, Ваши милые, прохладные и теплые губы».
Когда Маруся долго не отвечает на его письма, Ильф, как, наверное, и все влюбленные, начинает сомневаться в том, любит ли она его. «Разве это было, чтобы я трогал Вашу большую милую голову? Зачем Вы мне не пишете? Только раз, Вы пишете, Вам захотелось меня увидеть? Почему же мне хотелось этого больше?.. Можно ли так любить вообще, как я это делаю? Зачем я это делаю, если в Одессе весна, а мне не пишут? Ответьте только по одной причине — если любите меня. Из-за других причин — не надо».
В награду за его волнения приходит удивительный ответ Маруси. «Видите, у него золотые серьги блестят на бронзовой шее и черная борода ужасна — это моя любовь к вам. Видите, я сижу на каменной глыбе, позади ржавая рыжая решетка — это буду любить вас, много. Слышите, как каркают вороны, — это я буду любить вас долго. Чувствуете, как тихо греет милое, теплое солнце, — это буду любить вас нежно. Мне хочется каменно и сурово говорить о моей любви. К вам… Мне хочется сделать вам больно, больно, и тогда я буду плакать кривыми серебряными слезами и любить еще больше».
Буквально через две недели эти нежные объяснения сменяются размолвкой. «Ваши письма мне стали неясны. Что случилось? Вы вообще искренни. Я это знаю. Зачем же Вы скрывали? Вы точно не знали, что с вами. Или Вы жалели меня. Я в сожалении не нуждаюсь. Соперничать ни с кем не хочу. Между нами было немного. Я не хочу, чтобы это немногое обязывало Вас к чему-нибудь… Я люблю Вас, Маруся… Моей любви хватит до этого времени. Вашей, кажется, не хватило и на месяц. Я не напишу здесь слов, которые могли бы пробудить в Вас нежность ко мне. Это литература, а не чувство, если писать в расчете на нежность». Это письмо Ильфа.
А вот ответ из Одессы: «Я никогда не стану обманывать (подчеркнуто М. Тарасенко. — Примеч. И.О.). Слышите, вы. Слышите, зачем мне? Ну, одно — зачем? Иля, Иля, Иля. Я же не могу так… Как я вас ненавижу. Зачем вы такой, зачем? И вот я говорю, что люблю вас и буду ждать много, очень. И вот слушайте — если в вас есть силы, если вы спокойны, вам не трудно. Если вы не хотите меня, то не надо. Я никогда ни о чем не прошу. И просить вашей любви не стану. А это для меня — все».
Ильф, наконец, спокоен и, кажется, счастлив. «Ваше письмо заставило меня расплакаться. Я слишком долго напрягался, я ждал его целую неделю. Я не сдержался, не мог этого сделать и плакал. Простите меня за это… Я знаю себя и знаю тебя. Мы оба не умеем любить, если это так больно выходит. Но мы научимся».
Письма из Москвы приходили на обычной почтовой бумаге, иногда с логотипом «Гудка», в котором работал Ильф. Из Одессы же летели длинные узкие полоски, исписанные то фиолетовыми, то красными чернилами. «Мой Иля. Мой маленький, с детским лицом. Бог. Мой добрый, хороший Бог… Вы ведь все равно всегда со мной. Утром я просыпаюсь и, еще не помня что, помню — Иля, Иля, Иля. Целый день маленький Бог и Иля. Мне очень, очень хорошо».
Иногда Маруся начинает стесняться своих писем, говорит, что они «похожи на собачий лай». Ильф ее успокаивает. «Я пишу быстро, без остановки и совершенно не обдумывая. Это всегда было во мне, о чем же мне еще думать?» — «Пиши только так, как тебе на самом деле хочется. И не бойся ни длины писем, ни слога. Это совершенно не нужно. Предоставь это прозаикам. Письма надо писать плохо. А ты это делаешь чудесно».
В своих письмах Ильф не только пишет о своей любви к «Марусе, гражданке Тарасенко». «Целую очень, очень, пальцы, губы, сгиб на руке и худое милое колено в синем чулке с дырочками. И синее платье, на котором тоже дырочки. И помню белую рубашку, в которой ты была на вокзале. Моя маленькая, я очень тебя люблю».
