Владилен Орлов - Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы
Новые приятели сообщили, что завтра нас срочно отправят на комиссию для распределения по частям. Срочно отправят, так как коменданту надоели постоянные грабежи молодых уголовников, он боится возможности крупных инцидентов, поножовщины, дезертирства, а ему отвечать. Заодно отправят и остальную молодежь, т. е. нас, «гражданских», а «старички» подождут, никуда не денутся.
Надвигался вечер, было еще совсем тепло, но мы взобрались на нашу лежанку, обустроились, пресекли попытку подозрительной личности присоединиться к нам и забаррикадировали лаз, чтобы успеть проснуться, если кто полезет. Перекусили своими припасами, поговорили и спокойно уснули.
Проснулись мы рано, так как к утру небо заволокло, стало весьма прохладно, даже было брызнул дождь, но быстро прекратился. Мы слезли, умылись, дождались приезда полевой кухни и только позавтракали, как из динамика раздалась команда всем нижеперечисленным, куда попали я, Павел и Виктор, собраться с вещами у входа в школу. Нас построили в колонну, набралось 30–40 человек, и повели к центру города на призывную комиссию. В команде одна молодежь, в основном 17–20 лет. Только трое «гражданских», т. е. несудимых. Это я, Павел и Степа, с которым я приехал. Где-то в строю идет и ночная шайка. Никогда не думал, что попаду в такую компанию. Привели нас в пункт распределения мобилизованных. Это было довольно замусоренное помещение, где нас поместили в зал, уставленный рядами стульев, в конце которого была небольшая сцена. В противоположной сцене стене было несколько дверей, за которыми заседали комиссии по призыву. В зале уже расположились другие команды, и время от времени подходили новые. Вскоре стали вызывать каждого из команды. Дошла очередь и до меня. Зашел в комнату с несколькими столами, за которыми сидели члены комиссии. Подошел к указанному мне столу. За столом сидел довольно приятный и располагающий к себе дядька (комиссованный по ранению фронтовик). Спросил фамилию, достал мои документы и стал просматривать. И тут случились два момента, каждый из которых определил всю мою дальнейшую судьбу.
Пробежав выданный мне «белый» билет с последней резолюцией о пригодности к военной службе, он поднял на меня глаза и, улыбаясь, как-то по-хорошему спросил:
— Хочешь домой?
— Как? — опешил я, и сердце у меня екнуло.
— Да вот так! Негоден пока. Вот мамка обрадуется, — ответил он и стал размашисто писать красным карандашом на билете: «Отпущен до особого распоряжения».
— Но почему? Как так получилось? — продолжал я в недоумении, глядя на резолюцию.
Если бы промолчал, то вся дальнейшая моя судьба повернулась бы иначе!
— Вот непонятливый! — ответил он. — Здесь же написано, что по зрению ты негоден, смотри… Подожди, я, кажется, спутал, да, ты прав, годен в очках, — произнес он как-то огорченно и зачеркнул резолюцию. — Образование какое?
— Девять классов и часть десятого, — пролепетал я упавшим голосом.
— Ну, тогда направляю в Тоцкие лагеря.
— А нельзя в Алкинские лагеря? Там мама моя работает.
— Чудак человек, я тебе лучшее предлагаю, — ответил он. — В Алкино — пехота, а в Тоцких лагерях будут из тебя готовить артиллериста, возможно, для дивизии резерва Главного командования (РГК). Ты сейчас не понимаешь, но потом поймешь, что это хороший вариант, и жалеть не будешь. Я ведь лучшее предлагаю. Потом не раз вспомнишь меня с благодарностью. Ну, решай!
— Ладно, вы лучше знаете, согласен, — решил я, подумав, что очень убедительно и сочувственно он говорит, не стоит испытывать судьбу.
Вот примерно такой состоялся диалог. Как сложилась бы судьба, если бы я промолчал? Скорее всего, ошибка вскоре бы обнаружилась и меня вновь призвали, причем велика вероятность, что попал бы я в пехоту. А с моим зрением, несколько замедленной реакцией и неловкостью я, скорее всего, погиб бы в первом же бою. То же самое бы произошло, если бы я определился в Алкино. А я очень туда хотел, ведь под боком мама работает! Впрочем, что гадать, но повезло мне точно, и я не раз вспоминал того фронтовика добрым словом, особенно когда видел, как гибли в первые же дни, часто бестолково, прибывшие с пополнением и не обстрелянные еще ребята-пехотинцы.
Фронтовик еще раз сказал, что я не пожалею о выборе, дал подписать какую-то бумагу, очевидно мое согласие, назвал номер моей команды, предупредив, чтобы я не отлучался и не пропустил, когда по динамику вызовут строиться. Он тепло попрощался, и я вышел в зал. Стало как-то спокойней на душе, все определилось. В эту же команду попали мои новые приятели.
Между тем в зале, на сцене, появились артисты или самодеятельность и начали петь, танцевать, декламировать. Все места были заняты, и мы встали за последним рядом. Концерт то и дело прерывался динамиком, вызывавшим призывников на комиссию. Вдруг сзади, совсем рядом, раздался возмущенный возглас «Украли!..», перешедший в вопль. «Неужто из нашей команды поработали?» — мелькнула мысль, я оглянулся и увидел, как молодой парень рухнул на пол и забился в падучей, изо рта пузырилась пена. Раздались крики: «Врача, санитара! Держите голову, а то разобьет…» Мы придержали голову и пытались успокоить парня. Довольно быстро пришел медработник, сделал укол, парень стих, и его увели. «И таких эпилептиков в армию берут! Что же это такое? Неужели уже некем пополнять армию?..» — такие мысли бродили у меня в голове, и не только у меня. Концерт возобновился, но мы не слушали, а обсуждали происшедшее. Вскоре динамик объявил номер нашей команды и приказал выйти во двор строиться.
Нас набралось человек 40–50. Всех построили в колонну, проверили по списку, и старший сержант, объявив, что он старший нашей маршевой команды («Старшой» обозвали мы его), повел нас на станцию. Замыкал колонну еще один сержант — второй сопровождающий. Вот и знакомый вокзал. Не останавливаясь, мы вышли на подъездные пути и подошли к каким-то пакгаузам. Там каждому выдали «сухой паек» на 4 или 5 дней дороги. Паек показался нам внушительным: несколько буханок черного хлеба, исходя из нормы 900 (!) грамм в сутки, кулек сахарного песку, с десяток воблин на каждого. Я, как и все, пополнил свой похудевший мешок. Затем старший сержант («Старшой») отвел нас к двум сцепленным вагонам-теплушкам, приказал самим определиться, кто с кем едет, занять теплушки и не отлучаться, так как нас скоро прицепят к составу и повезут в Тоцкие лагеря. И тут однородная наша команда распалась на 2 группы по 20–25 человек в каждый вагон, выделились свои вожаки, авторитеты и парии.
В одной группе сосредоточились настоящие уголовники (матерые воры, жулики, мошенники, входившие в ту или иную шайку) и тяготевшие к ним одиночки, осужденные за мелкое воровство. Там сразу определился авторитет, Пахан, — высокий крепкого сложения парень, лет 25, с нагловатыми повадками и таким же наглым взглядом, с насмешливой улыбкой и чувством превосходства над всей этой мелюзгой. Вторая группа состояла из сторонившихся этих уголовников осужденных, имевших статьи за различные правонарушения того времени (мелкое воровство на предприятиях, хулиганство, самовольный уход с рабочих мест и т. п.), и гражданских лиц, признанных годными к службе в армии по новому положению о призыве. «Гражданских» оказалось только 4 человека(!) — я, мой приятель Павлик, вечно затравленный Степан, с которым я призывался в Чишмах, и еще кто-то. Вот так! Я еду в армию с уголовниками! Раньше я и в страшном сне не мог себе это представить.
