Петр Фролов - Откровения палача с Лубянки. Кровавые тайны 1937 года
Расстрел
В отличие от Блохина и других стрелков перед войной мне лишь однажды пришлось казнить приговоренных к высшей мере наказания «врагов народа». Хотя стрелять в людей мне приходилось много раз. Сначала на Дальнем Востоке, когда задерживали нарушителей, а потом на территории Западной Украины и Прибалтики, когда сражался с местными националистами. Там была война, а в Москве – мир. На западных и северо-западных рубежах бой мог начаться в любое время суток на городской улице или лесной дороге, а в столице выстрелы звучали по ночам в специально оборудованных местах, да и назвать московские стрельбы настоящей схваткой с врагом нельзя – обычные расстрелы, а точнее, добивание проигравшего схватку врага. С этой задачей кто угодно справится. Главное – осознать, что приговоренный к смерти судом московский «враг народа» почти ничем не отличается от дальневосточного нарушителя госграницы. Единственное различие – первый безропотно примет свою судьбу и не окажет никакого сопротивления палачу, а второй будет сражаться до последнего.
Когда мне пришлось однажды вместо одного из палачей (его увезли в больницу с приступом аппендицита) расстреливать группу «врагов народа», то я не испытал никаких эмоций при выполнении приказа Блохина. Помня рассказ отца, я не смотрел в глаза жертвам, а стрелял им в затылок. Поднимал наган, целился, задерживал дыхание и плавно нажимал на спусковой крючок. После окончания казни я вышел в коридор, налил грамм пятьдесят спирта, выпил и под недоуменные взгляды других стрелков приступил к трапезе. Наверно, они ожидали от меня всего, кроме этого. Потом Блохин рассказал мне, что если до этого палачи считали меня способным только прислуживать начальству «штабным писарем» и презирали меня, то после этого случая стали бояться и уважать. «Ведь точно так же ты можешь застрелить любого из них», – объяснил комендант.
Снились ли мне потом лица тех, кого я расстрелял тогда? Возможно, что звучит цинично, но для меня они были безликими «врагами народа», которые понесли заслуженную кару за свои преступные деяния. Я, в отличие от большинства палачей, искренне верил в то, что эти люди – противники советской власти и моей Родины и поэтому подлежат уничтожению. А вот для стрелков они были людьми, которых начальство приказало убить. И если палачи не выполнят это задание, то сами могут оказаться на месте приговоренных к высшей мере наказания. При этом никто из палачей почему-то не думал, что он сам добровольно согласился стать стрелком. У каждого из них была возможность отказаться от участия в казнях, но они не сделали этого. Сначала стали палачами, а потом всю оставшуюся жизнь мучились от того, что им приходилось совершать. Плата за материальные блага и возможность ощущать свою власть над другими людьми. Вот только чувство превосходства над другими людьми было иллюзорным. Ничего они не могли решить. Если человека приговорили к расстрелу, то палач не мог помиловать его. Он лишь на несколько минут получал возможность ощутить власть над жертвой и отнять у нее жизнь. Возможно, что палачи запоминали имена и лица своих жертв. Лично я помню казнь только бывшего наркома внутренних дел Ежова, а все остальные расстрелы стерлись в моей памяти. Остались лишь места, где проходили казни.
Бутово
Через неделю после вступления в должность и знакомства с процедурой оформления документов Блохин отправил меня на первое самостоятельное задание – на спецобъект «Бутово». Он подчинялся Управлению НКВД Московской области. Туда привозили для приведения смертного приговора заключенных из Таганской, Бутырской и Сретенской тюрем столицы, а также тюрем Московской области.
Для бюрократов из НКВД этот спецобъект был источником постоянной «головной боли». Так как «Бутово» входило в структуру Управления НКВД Московской области, то и оформлять все документы должны были сотрудники 1-го спецотдела УНКВД, а не НКВД СССР. С другой стороны, расстреливали члены спецкоманды из НКВД СССР. При этом на время выполнения своих служебных обязанностей они поступали в оперативное подчинение коменданта УНКВД Московской области. При этом кто-то из центрального аппарата НКВД СССР должен был фиксировать результаты работы стрелков. Поэтому мне приходилось присутствовать при большинстве расстрелов. Оформлять необходимые документы в двух экземплярах: один для областного управления НКВД, а другой – для центрального аппарата НКВД.
Система учета подследственных и осужденных в НКВД была организована безупречно. Другое дело, что когда Хрущев захватил власть в стране, то приказал уничтожить все документы, имеющие отношение к расстрелам, чтобы скрыть следы. На Хрущеве крови невинных жертв политических репрессий больше, чем на любом другом члене сталинского Политбюро. Современные «историки» не знают или не желают знать, но в 30-е годы члена партии можно было арестовать только с санкции партийного руководства. Хрущев в 1937 году был 1-м секретарем Московского горкома и обкома партии и санкционировал арест огромного количества людей, которые затем по указанию Хрущева (его подпись стоит под приговорами) были расстреляны.
Хрущев на XX съезде партии выступил в роли разоблачителя «культа личности Сталина» и рассказал о масштабах политических репрессий. При этом он не сообщил, что и сам принимал активное участие в творившемся в конце 30-х годов беззаконии. Наоборот, он поспешил уничтожить все следы своего участия в политических репрессиях. В результате до сих пор невозможно установить, сколько человек было расстреляно в Москве и Московской области. Количество жертв, которое называют современные «историки», сильно завышено. Звучит цинично, но из-за особенностей «технологического» процесса процедура приведения в исполнение смертного приговора занимала много времени, а стрелков было очень мало. Численность спецкоманды в Москве колебалась в разные годы от 10 до 14 человек. При этом кто-то из группы был отпуске, болел, отправлен в командировку и не мог участвовать в расстрелах. Кроме того, казнили не каждый день, а один-два раза в неделю исключительно в ночное время суток.
А истории про то, как «кровавые палачи с Лубянки» за одну ночь с помощью пулеметов «пускали в расход» тысячи невинных жертв «сталинского режима», – это бред. Сотрудники спецкоманды были вооружены только наганами. Конвоиры – винтовками. Даже на установленных по периметру полигона «Бутово» вышках отсутствовали пулеметы.
Звучит цинично, но применение пулеметов при приведении смертного приговора в исполнение противоречило требованиям действующего законодательства. А закон тогда, в отличие от современных правоохранительных органов, сотрудники наркомата внутренних дел соблюдали четко. Дело в том, что перед расстрелом требовалось удостоверить личность казненного, чтобы по ошибке не убить невинного человека. Поэтому процесс был индивидуальным и занимал много времени. Справедливости ради отмечу, что в моей практике было несколько случаев, когда из московских тюрем конвой привозил не приговоренного к высшей мере наказания, а его однофамильца или вообще другого человека. Таких людей отправляли обратно в тюрьму, а я был вынужден оформлять множество документов. Не знаю, как наказывали тюремщиков за такие «ошибки», цена которых жизнь человека. Лично я за такое преступное разгильдяйство отправлял бы лет на пять в «лагеря». Ведь точно так же надзиратели могли по ошибке выпустить на волю уголовника-рецидивиста. Сколько бы бед тогда натворил такой бандит!
