Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие
Я сидела завороженная. Голова была видна всем, но люди проходили мимо, не глядя на прекрасное изваяние. В окнах машин мелькали лица, о чем-то беззвучно разговаривавшие между собой. Мне хотелось раскрыть дверцу и крикнуть всем: «Посмотрите, люди, посмотрите же, какое чудо выросло над сугробом!» Мне хотелось поделиться моим открытием с шофером, но он, уткнувшись в черный цигейковый воротник, нахохлился, как грач в заморозки, видно, думал о своих камнях, и было ему ни до чего.
В одиночестве предаваясь своему восторгу, я услышала, как задрожали включившиеся моторы — красный глаз светофора уступил место оранжевому. И в эту самую минуту изваяние дрогнуло, и прекрасная голова Демона рухнула крутым лбом в объятия железных рук и поползла по дорожке вверх. Она распадалась на куски, и где-то еще мелькали в глыбах снега детали вдохновенного лица, потом она исчезла, свергшись вниз. Волшебство кончилось. Зажегся зеленый глаз, мы рванулись вперед и вскоре выехали на проспект Мира — одну из самых широких и красивых улиц нашей столицы. Там так же стрекотали снегоочистители, загребая снег. Мне все казалось, что я снова увижу какое-нибудь чудо, но его больше не было. Видно, я могла его встретить только на Садовом кольце. А выбери я дорогу через центр — не увидела бы я этого изваяния, не прикоснулась бы к чуду, чтоб потом утратить его навсегда…
А впрочем, кто знает? На другом пути могло бы встретиться что-нибудь другое, не менее интересное. Ведь чудеса вокруг нас, стоит только оглядеться внимательно и зорко.
Жажда жизни
Их было пятнадцать в нашем саду, и все они были взрослые, раскидистые. По весне нарядно цвели в гудении пчел и мерцали в ночи белой, воздушной неподвижностью. Все приносили плоды, но только четыре из них давали сортовые яблоки, а одиннадцать заваливали нашу террасу кислой и горькой мелочью. Сажал их прежний хозяин дачи, и неизвестно зачем. Но ухода они требовали все. Мы их тщательно обрезали, унавоживали, взрыхляли, поливали в жаркие дни, а осенью не знали, как избавиться от непригодного урожая.
И тогда мы решили срубить их и посадить вместо них сортовой молодняк — антоновку, ранет, белый налив. Рубили осенью. В утреннем заморозке топор звонко расщеплял беленые стволы, и яблони, шурша побуревшей листвой, рушились на землю. Мы сложили их в дальний угол двора, чтобы потом распилить на дрова.
Весной мы привезли сортовых трехлеток и восстановили весь наш оголенный сад. Нет ничего трогательней и красивее молодого деревца, робко развернувшего первый и единственный розоватый цветок! Жизнь шла вперед, и мы все забыли о старых яблонях, черных, с остатками Побелки, сваленных у забора.
Только однажды утром с верхней терраски я увидела, что голые черные ветви словно бы покрылись снежными хлопьями. Это было чудо! Лежа возле забора, мои бедные дикие яблони, одержимые жаждой жить, вдруг зацвели, протягивая к небу свои ветки — к весеннему дождичку, к солнцу. Цветки были робкие, чуть сероватого оттенка. Но они были дороги моему сердцу, и, чувствуя себя глубоко виноватой перед калеками, сваленными у забора, я принялась срезать зацветшие ветви.
Я набирала из кадушки согретой солнцем воды и расставляла ветви по всем комнатам прямо в кувшинах и ведрах. Как они буйно оживали, расправляясь, ерошась, и все же походили на искусственные! Никогда еще в нашем доме не было такого святотатства — в комнатах цвели срезанные ветви яблонь.
Со двора доносилось равномерное энергичное повизгивание пилы — мои сыновья распиливали осиротевшие стволы, отдавшие последнюю дань природе. А возле забора, на освободившемся месте, уже распрямлялись молодые светло-зеленые побеги крапивы, которая тоже жаждала жить.
Памятник в лесу
Когда-то мой отец, Петр Петрович Кончаловский, дружил с артистом Василием Ивановичем Качаловым. И как-то в начале тридцатых годов Василий Иванович предложил отцу:
— Поедем, Петр, на Николину Гору. Это поселок близ Перхушкова. Место отличное, на крутом берегу Москвы-реки. Там построили дачи Шмидт, Вересаев, Семашко, и есть еще свободные участки. Съездим!
И они поехали. Василий Иванович выбрал себе участок в сосновом бору, на склоне горы, и уговаривал моего отца взять соседний.
Отец отказался наотрез:
— Не люблю я эти карандаши — сосны. Я люблю совсем другой пейзаж, я люблю лес смешанный, где птиц много…
Но когда через двадцать лет Петр Петрович зимой приехал к нам на дачу, он вышел в сад, увидел соседний дом Качаловых — Шверубовичей (Василия Ивановича уже не было в живых) и, задумавшись, сказал:
— Вот поди ж ты! Все-таки этот участок достался нашей семье!
Тогда же отец решил писать мой портрет на зимнем фоне, в меховой шубке и кружевном платке поверх меховой шапки. Так на Николиной Горе в 1953 году был написан папой мой последний портрет…
А пока было первое лето на даче. Дача была небольшая, с мезонином. В саду — яблони, вишни, сливы. Мы потом дачу перестроили, расчистили в саду гнилые углы от куч хвороста, хлама, мусора. Наш дачный энтузиазм распалялся все новыми идеями и советами друзей-соседей: «А вот здесь бы вам нужно было…» — так что требовалась некоторая осмотрительность, дабы не впадать в излишества внешнего оформления и внутренних расходов. И было на нашем участке особое место, отличающее его ото всех дачных участков на Николиной Горе. В дальнем углу сада была могила погибшего в первый год войны сибирского стрелка лейтенанта Сурменева. Низенькая деревянная пирамидка с надписью притулилась к молодой березке. Видимо, березка эта была прутиком, когда бойцы принесли завернутого в плащ-палатку девятнадцатилетнего товарища, раненного в деревне Аксиньино, в трех километрах от Николиной Горы. Лейтенанта несли в полевой госпиталь, размещавшийся в этом доме. Он скончался по дороге и так, завернутым в плащ-палатку, был похоронен здесь, в саду. Таких могил на дачах Николиной Горы было несколько; возвращавшимся хозяевам предлагали перенести их в лес, в общую братскую. Люди соглашались, а в лесу за последними дачами вырос холмик. Но бывший хозяин нашего дома не захотел тревожить прах молодого воина, и могила сохранилась.
Первое, что мы сделали, — убрали полусгнивший столбик надгробия. Пригласили никологорского печника Давида, украинца огромного роста, и попросили его возвести над могилой постамент из кирпича и облицевать его цементом. Когда постамент был готов, мы водрузили наверх большую цементную чашу, сохранившуюся в саду. На Ваганьковском кладбище заказали черную гранитную доску с выгравированными на ней стихами моего сочинения.
