Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой - Радько Наталья Ефимовна
Как спокойно играют Шопена, лампа твоя-наша — стучит и мигает. Скоро, надеюсь, я умру. Или нет — ты подождешь еще чуть-чуть? Жди меня».
В пятницу, накануне той страшной субботы, она лежала на полу, укрытая пледом, и смотрела на его, как он считал «никчемную», картину с двумя выеденными яйцами на блюдце.
— Tы мне все сказал.
— Что? — спросил я.
— Смерть.
— Да какая там может быть смерть в этом неудачном подмалевке?
Ты промолчала. Я гладил твое лицо, ты взяла мою руку и поднесла к губам. Целуя мою руку, прошептала:
— Я очень тебя люблю.
Господи, как же я мог уехать!»
Что она видела, заглядывая в его глаза таинственно и печально? Как между ними втиснулась смерть? Как удалось ему, ждущему и разгадывающему знаки Оттуда, пробиться сквозь надземные туманы и услышать ее голос?
У них не было везения. У них были выстраданные удачи с привкусом крови. У них было такое кромешное счастье, которое осознают только в великом горе.
ГЛАВА 9
Девять месяцев Сергей Шерстюк казнил себя за то, что оставил в тот день Лену одну. «Родная, как же я виноват перед тобой! Что же я сделал: как можно было такую больную девочку оставить одну дома? Оставил, чтоб ты выспалась, выздоровела, наплевала на свою мнительность. Ты ведь справилась, когда получила подлую телеграмму, что папа совершенно парализован? Ты ведь справилась, ну рассталась с очередным тупым педагогом (Господи, кто же делает для людей театр!) — все ж было прекрасно, когда я примчался с дачи. Как ты радовалась — вот приехал муж, и все встало на свои места. Как же ты надеялась на меня — и вот я оставил тебя одну. О, думал я, у нас такая жизнь, мы же постоянно расстаемся, чтобы встретиться. Вот и получил.
Теперь я знаю, почему ты забывалась, падала, все роняла, почему ты впадала отчаяние от пустяка. Прочитав интервью с собой, увидев ошибку или рекламный трюк, ты могла впасть в депрессию, да нет, стресс, да нет, такое отчаяние, будто провалилась земля».
Почему падала, роняла, впадала в отчаяние, будто провалилась земля? Скорее всего, потому, что земля под ней действительно провалилась. Слишком много отчаяния, чтобы не прогнуться под тяжестью, совсем нет пустяков — немного на свете людей, которые так серьезно, со страстью и надрывом воспринимают происходящее, как Лена Майорова, и это ее постоянное чувство одиночества. Ведь она не просто не была одинока. Она была любима, практически обожествляема мужем. Но совершенно ясно: в августе 97-го она не надеялась на его помощь. Ей, видимо, казалась слишком беспросветной ситуация.
Если бы она видела в том августе хоть лучик солнца, она бы, как привыкла, стала бы бороться с трудностями сама. Дело еще и в этом: привыкла справляться одна. А тут — никак!
Она не поехала отдыхать в августе на дачу, хотя была утомленной до изнеможения, потому что Леонид Трушкин пригласил ее на главную роль в антрепризу «Поза эмигранта». Роль хорошая, для нее. Молодая репатриантка спасается от уготовленных родиной проблем в Израиле: она работает там уборщицей. В Москве она была сотрудником института ядерной физики. Этот спектакль с Майоровой не появился, впоследствии главную роль будут играть Симонова и Глаголева, но не нужно быть ясновидящей для того, чтобы увидеть настоящую драму, неизбывную трагедию по-майоровски. Опять вернусь к богатству России талантами. У каждого своя ниша. Никого нельзя заменить. Так обстоят дела на самом деле в искусстве, что бы по этому поводу ни говорили режиссеры. Начались репетиции, все сразу пошло, Лена играла, как всегда, в полную силу. И вдруг из МХАТа раздается звонок о том, что пришла телеграмма на имя Майоровой, в которой сказано, что ее отца разбил паралич и вообще надежды нет. Она не может никому дозвониться на Сахалине: у ее родственником проблема и с телефоном, и вообще со связью с Москвой. Лена падает на пол, кричит, рыдает, подруги ничем не могут помочь — разве что побежать по ее просьбе в магазин за спиртным. Она не ходит на репетиции, не спит, не ест. Потом собирается из последних сил, приходит. Трушкин читает ей мораль, воспитывает. И со своей стороны отстраняет от репетиций. Мудрое решение. Как у Макаренко. Ты не ходила, а теперь я тебя не пущу. Сергей звонит с дачи, Лена ровным голосом говорит, что все в порядке. Наконец он приехал. Лена встретила его спокойно, в доме чистота, но муж видит, что она даже не подавлена. Раздавлена. Расспрашивает. Узнает, что телеграмму прислали не родственники Лены, а какая-то шустрая соседка.
«Я говорю: звони соседке, ты звонишь, она что-то ужасное рассказывает, я: пусть маму позовет, она зовет мать, которая говорит, что отца через два дня выписывают. Все. Ты улыбаешься, говоришь: вот приехал муж, и все встало на свои места. И рассказываешь, что с тобой творилось, но все-все позади. Эта ваша соседка, говорю я, «Санты-Барбары» насмотрелась и, зная, что ты нервная, представила: вот отправлю телеграмму, Майорова-актриса сюда приедет и устроит «Санту-Барбару» в натуре. Ты смеешься, я смеюсь… В августе тебе не надо было быть в Москве. На даче ты была спокойна и часто-часто счастлива…» Но у нее было невероятно обостренное чувство долга и вины. Если репетиции, значит, репетиции, даже если земля уходит из-под ног. Трушкин после трагедии с Леной Майоровой продолжал стоять на своем, хотя воспитывать уже было некого. «Даже если бы я знал, к какому финалу все идет, я поступил бы так же. Мне очень жаль Лену, но сказать, что я раскаиваюсь, было бы нечестно. Иначе надо перестать заниматься своей профессией и сутки напролет понимать, сочувствовать, вникать в чьи-то обстоятельства». Его обращение с актерами — вообще старые, часто отвратительные байки, но сказать такое — это за гранью. «Даже если бы я знал, к какому финалу все идет»! Трудно представить себе, после каких проблем, образа жизни или питания так начинают работать мозги. О какой профессии идет речь? Не о той, где есть имена Феллини, Бергмана, Григория Чухрая, Сергея Бондарчука. Они именно сутками понимали, сочувствовали, вникали. Потому что режиссер без актера — люстра без лампочек, машина без колес. Не думаю, что Трушкин был главной причиной того, что наши театр и кино, в которых талантливых актеров на самом деле можно пересчитать по пальцам, как везде, лишился Елены Майоровой. Но он, несомненно, был тоже причиной. Не способен честно ответить перед своей совестью, все равно ответит перед Богом.
Только Сергей Шерстюк понял, как страшно Лене не хватало понимания и любви:
«Мы с тобой ссорились, я тебя обижал, не понимая, что этого нельзя делать вовсе. Нельзя. Заслуженно, не заслуженно. Ты была живая рана, девочка без кожи, чище тебя я не знаю. Ты была взрывная, вспыльчивая, я такой же. Как мы были похожи, но как же мне следовало тебя заласкать! Ты любила мои ласки, я любил тебя ласкать, но надо было заласкать до заласканности ребенка, пропавшего и вдруг найденного».
Только он понял, но слишком поздно.
Лену очень любили родители, учителя, муж, Ефремов. Но она столько любви и страсти отдавала — невозможно в этом контексте употребить слово «работа», — своим героиням, рожденными просто фантазией драматурга, что обделяла себя действительно до состояния полного сиротства. У каждого человека — своя норма любви. Кто-то — и таких очень много — способен сам себя залюбить до полного блаженства. Лена Майорова была другой. К себе — скорее сурова, чем не то, чтобы добра, а хотя бы снисходительна. Очень редко жаловалась на свои проблемы, о настоящих трудностях просто не говорила ни с кем. Зато выслушивала всех плакальщиц в жилетку стойко, до упора, несмотря на собственную усталость и озабоченность всем на свете. Сергей считал, что это свойство большой души и отсутствия характера: послала бы их к черту с их драмами. Но это был именно характер. Цельный характер человека, который в самую трудную минуту говорит себе: ничего, я, как всегда, упрусь, и вынесу еще и это. Переболею еще одной бедой. Но железной она, мягко говоря, не была. Все ранимые и великодушные люди сделаны из другого материала. И ей для жизни нужна была компенсация истраченной любви. Конкретное выражение ласки. Постоянно, как бальзам для ран души. Есть такой термин «синдром депривации», его применяют по отношению к брошенным детям, постоянно испытывающим дефицит любви. Умная, за любое дело берущаяся, внешне сильная, в жестоком мире, где актеров пытаются использовать исключительно как марионеток, Елена Майорова все больше чувствовала себя именно брошенным ребенком. В ней до конца было очень много доверчивости и детской наивности. Оказалось блефом чудо под названием «Странное время», а чудо по фамилии Васильков — всего лишь обычный, заурядный человек, которого распирало от гордости, что в него влюбилась сама Майорова. Он демонстрировал съемочной группе Пьянковой, что имеет власть над звездой. Если она срывала съемку, оставлял на проходной МХАТа записку: «Если ты не придешь сегодня, я умру». Как она могла после этого не прийти? Она тут же проигрывала в воображении самые страшные последствия и мчалась. Чтоб никто не умер. Он стрелял у кого-то дорогие сигареты «Кэмел», брал у мужа Пьянковой белый «выходной» плащ и шел на премьеру во МХАТ. Майорова звонила ему в тот день, 23 августа, оставляла призывы о помощи. Но она и к соседям заходила, она за пару дней до гибели позвонившему с предложением полузнакомому режиссеру прошептала: «Помогите, я погибаю». Не Трушкину же ей звонить. Почему не вернула с дачи мужа? Во-первых, ее подавленное состояние, несомненно, было вызвано больше всего тем, что она его предала. Во-вторых, она не без основания считала его тоже очень ранимым, неустойчивым в жизни и по возможности старалась щадить. Но затормозить над пропастью она не могла и ради него.
