Юрий Дружников - Пушкин. Изнанка роковой интриги
Пушкина была прекрасна, но отнюдь не вне конкуренции, как гласит миф. Или – к этому времени перестала быть прекраснее всех в глазах поэта, поскольку появилась серьезная соперница – прелестная баронесса Амалия Крюднер. Тютчев посвятил ей «Я помню время золотое». Кстати, ею был занят Николай I в 1838 году, а затем уступил баронессу Бенкендорфу.
За Крюднер в перечне поэта следует № 118 – графиня Елена Завадовская, о которой персидский принц Хозрев-Мирза сказал, что каждая ресница этой красавицы ударяет в сердце.
Ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бледный круг
В ее сиянье исчезает.
Долго считали, что стихотворение Пушкина «Красавица» посвящено Наталье Николаевне, но оказалось, что оно вписано самим поэтом в альбом графине Елене Завадовской. Таким образом, через год после женитьбы па сравнению с № 118 – Завадовской – его собственная Мадонна № 113 отходит в тень, в «красавиц наших бледный круг». А в Петербурге уже слухи об ухаживаниях его за Эмилией Мусиной-Пушкиной – это будет наш условный № 119. Новые его женщины оказывались лучше хотя бы тем, что были новыми.
Через два с половиной года после женитьбы в «Медном всаднике» и «Пиковой даме», которые пишутся в Болдине в октябре и начале ноября 1833 года, появляется трагическая тема разъединения мужчины и женщины потусторонними силами – не свежая в литературе, но свежая для творчества Пушкина. Сама по себе вариация эта тщательно исследована в Америке Р.Г. Шульцем. Мы, со своей стороны, отметим бросившуюся нам в глаза подсознательную связь этой литературной темы с семейной проблемой Пушкина. В семье возникает трещина.
Конец 33-го года в судьбе поэта переломный. «При скудности духовной природы главное содержание внутренней жизни Натальи Николаевны давал светско-любовный романтизм, – пишет П.Е. Щеголев. – Красивейшая женщина, она делала мужа объектом светского вращения, которое он любил и сам, но тут не мог собой управлять. Всеобщее ухаживание за красоткой сделало его подозрительным, ревнивцем, Отелло… Пушкин беспрестанно упрекает и предостерегает жену от кокетничанья, а она все время делится с ним своими успехами в этом ремесле и беспрестанно подозревает Пушкина в изменах и ревнует его»[140].
Многие относились к жене его отнюдь не как к Мадонне: то было обычное волокитство. В письме Пушкин стращает жену: «Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя». Слова о разводе сказаны в шутку, но серьезна суть: в 1834-м кривая их отношений продолжает ползти вниз. Поэту становится скучно, он тяготится бременем семьи. В середине пути этого шестилетнего брачного союза зреет первый кризис.
«Я буду думать «мы»», – полагал он раньше. Теперь ему ясно, что это не осуществилось. Он остался одиноким, жена не стала частью этого «мы». Четыре года назад в женихах он писал в уже цитированном нами письме к Плетневу: «Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь, а невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает». Наяву происходило как раз обратное. С женой писать оказалось трудно, притом он постоянно пребывал связанным по рукам и ногам непомерными расходами: «Дай, сделаю деньги, не для себя, для тебя». И при этом азартно играет и много проигрывает. Не усугубилось ли его пристрастие к игре от разочарования в семейной жизни?
Наталья Николаевна продолжает существовать сама по себе, в другом измерении. Но теперь у него к ней возникает недоверие. От кого-то (мы не знаем, от кого) Пушкин слышит что-то такое (не знаем, что), и это дает мужу основание полагать: жена его болтает лишнее. «Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не даешь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело… но если ты виновата, так это мне было бы больно… Никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в ком не удивляет».
Коли «быть не может», то чего же поэту жену стращать, что происходит утечка конфиденциальной информации? Я.Л. Левкович, комментируя эту мысль Пушкина, считает, что «он не исключает возможности читательского интереса (именно читательского, а не бытового) к своим письмам»[141]. Но почему бы, спросим мы, и не бытового? И не полицейского? И не личного интереса Бенкендорфа, и особенно царя, тем более что он в письмах упоминается?
Потом недоверие становится еще круче, ультимативнее, почти как решение отстранить жену из числа близких друзей: «Новостей нет, да хоть бы были, так не сказал бы». Мог употребить «не написал бы», имея в виду перлюстрацию почты, а тут «не сказал бы». Трещина между супругами расширяется, а разговоры его жены с непоименованными ее знакомыми все чаще оказываются в интересах его литературных и политических врагов. Он понимает, что другие лица на его жену влияют больше, чем он.
Даже в мелочах Наталья Николаевна поступает наперекор ему, как ей хочется. Он просит ее не ездить в Калугу, не посещать какого-то бала, она это игнорирует. Она описывает своих ухажеров, дразня его и обижая: «Женка, женка! если в эдакой безделице ты меня не слушаешь, так как мне не думать…».
Поэт искал покоя, опоры, а главное, счастья в женитьбе: «Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив», – пишет он. И, похоже, старается уверить в этом больше самого себя. Его тяготит служба, в которую он впрягся из-за бесконечных семейных долгов. «Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно поступать, как им угодно… Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни».
От того, что он обращается к ней в письмах «милый мой ангел», «душа моя», «душка моя», «милый друг» и «царица моя», называет «умненькая и миленькая», ничего не меняется. Его попытки приблизить ее («а душу твою люблю еще более твоего лица»), объяснить ей ее роль как жены писателя безуспешны. Впрочем, в 1834-м обращения к ней в письмах все чаще звучат иначе: «Что, женка!», «Ну, женка!», «Нашла за что браниться!», «Ты, женка моя пребезалаберная», «камер-пажиха», «Все вы, дамы, на один покрой», «Стыдно, женка», «Какая ты дура, мой ангел!».
Струна семейных отношений натягивается все более, кривая ползет вниз. Она занята своим успехом. Он больше не может жить так, как жил. Семья и творчество, а точнее жена и творчество, оказываются несовместимы.
В литературе идеализируется Пушкин как семьянин, и это создает иллюзию легкости жизни Натальи Николаевны с ним. Он любил ее, о чем то и дело говорят его письма. Сперва честолюбию льстило всеобщее внимание к его жене, которое делало его более известным не самого по себе, но как средоточие сплетен и пересудов. А в нем при этом превалировал эгоизм мужчины, живущего своим профессиональным делом и имеющего стойкие привычки и свойства характера, которые он в женитьбе не утратил.
После требующего уединения труда он искал развлечений: то были обильное общение с друзьями, игра в карты и, конечно, женщины. «Пушкин только с зарею возвращался домой, проводя ночи то за картами, то в веселых кутежах в обществе женщин известной категории… и часто, смеясь, посвящал ее в свои любовные похождения», – пишет дочь Натальи Николаевны от второго брака, видимо, со слов матери[142].
Жена терпела, но мы не знаем, что происходило в ее душе. Возможно, обида накапливалась, нежелание мужа считать важным то, что было интересно ей, отражалось на ее поступках, на ее отношении к нему. Неудовлетворенность не находила выхода. Обделенная его вниманием, она искала сочувствия у других.
В 1835 году все явственнее видятся Пушкину перемены в семейной жизни. Он проходится по старому Донжуанскому списку. Он заезжает в Тригорское и Голубово «для сбора некоторых недоимок», то есть для того, чтобы заняться любовью со своими старыми подругами.
Через пару месяцев после прошения об отставке с мыслью о переезде в деревню следует его нежнейшее письмо к падчерице Осиповой Александре Беклешовой, роман с которой был закручен десять лет назад. Она в его Донжуанском списке значится под номером 20. «Приезжайте, – умоляет он, – ради Бога… У меня для Вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться». Она уже замужем, но… Бурсов первый предположил: «…Размышляя о побеге «в обитель дальную трудов и чистых нег», не думал ли он, что и подруга у него будет другая?»[143]. В январе 1837-го он встречался с Беклешовой опять.
Возникает роман № 120 с сестрой жены – Александриной, с которой поэт сошелся, когда жена была в очередной раз на сносях. Вересаев пишет: «Можно считать установленным, что в последние годы Пушкин находился с Александриной в тайной связи»[144]. «Александр представил меня своим женам, – писала Ольга, сестра Пушкина, – теперь у него их целых три»[145]. Согласно легенде, потерянный Александриной крестик камердинер нашел в кровати Пушкина, когда стелил постель. Но факт, что у поэта была духовная близость с сестрой жены больше, чем с женой. Умирая, Пушкин отдал Вере Вяземской цепочку с нательным крестом, прося передать ее Александрине, и та вспыхнула, цепочку получив. Все это стало отвергаться целомудренной советской пушкинистикой, что мало способствовало полнокровному изучению жизни поэта.
