Наталья Баранская - Странствие бездомных
Прежде всего, Плющиха и Никитские ворота — это мамина «малая родина». Это край ее детства, юности и первых лет молодости. Здесь до самой своей смерти жили ее родители, уже врозь, разойдясь окончательно, но не рассорясь.
У Никитских и на Плющихе — это еще и весьма условные границы того культурного пространства, которое формировало Наталью Баранскую, исследователя литературы, музейщика-новатора и, конечно же, писателя.
На стол Твардовскому рукопись двух первых рассказов Н. В. Баранской положил ее школьный друг и добрый знакомец поэта Лев Андреевич Ельницкий. Требовательность Твардовского к новомировским авторам, тем более начинающим, общеизвестна. Александр Трифонович справедливо считал, что, открывая новые имена, рекомендуя их произведения читателю, он берет на себя ответственность и за дальнейшую творческую судьбу дебютантов. Традиция эта, характерная для российской словесности, восходит ко временам пушкинского «Современника».
В своих ожиданиях Твардовский не обманулся. Уже через год он публикует в журнале повесть Натальи Баранской «Неделя как неделя». Она имеет большой успех, номер журнала мгновенно исчезает из киосков «Союзпечати», в библиотеках на него записываются в очередь.
Энергично продвигая в печать первые произведения писательницы, Твардовский не только поддерживал открытый им талант, но еще и помогал человеку, пережившему жизненное крушение. Как рассказывал мне Л. А. Ельницкий, он достаточно подробно познакомил Твардовского с драматическими обстоятельствами так называемой «добровольной отставки» Н. В. Баранской с поста заместителя директора по науке Государственного музея А. С. Пушкина в Москве. И спустя тридцать с лишком лет моя мама не могла без волнения вспоминать события 1966 года. «Расставаться с музеем, с Пушкиным, было горько и обидно. Изливала горе в слезах… Памятный вечер — с него и началась моя вторая жизнь, которую я приняла, как чудо… Объявился у меня дар слова, я стала писать».
Надо было знать маму, как знал ее я, чтобы понять — она действительно была в отчаянии. Мелодраматизм, сентиментальность, излишняя пафосность не были свойственны ее натуре. Плакала она очень редко, гораздо чаще смеялась.
В «Автобиографии без умолчания», опубликованной в журнале «Грани» в 1990 году, Н. В. Баранская достаточно откровенно описывает ее изгнание из музея: «…уход из музея был добровольным только формально, по сути же меня удалил из музея директор его, для которого я была излишне самостоятельна и в чем-то неудобна…». Неудобна тем, что стесняла его. Директор мечтал быть на первом плане, а оставался на втором. Он уступал Н. В. в знании Пушкина и пушкинской эпохи, в музейном деле, в умении говорить заразительно и ярко.
Александр Трифонович был лично знаком с персонажами этой коллизии. Он единожды посетил московский дом Пушкина и по новооткрытому музею его как раз водили Наталья Владимировна и директор А. З. Крейн. Можно лишь догадываться, с большой долей вероятности, что Наталья Баранская и ее рассказ об экспозиции впечатлили Твардовского сильнее. К этой истории мы еще вернемся.
А сейчас все по порядку. Наталья Владимировна Баранская, урожденная Радченко-Розанова, вторым браком вышла замуж за своего двоюродного брата — Николая Николаевича Баранского.
Родители моих родителей, все четверо, были профессиональными революционерами, нелегалами, подпольщиками, находящимися чуть ли не постоянно в жандармском розыске на всем пространстве Российской империи. На такую жизнь они обрекли себя во имя Народа и Революции.
На рубеже XIX и XX веков считалось хорошим тоном, чтобы дети из приличных семей бросались в омут революции. И Розановы-Баранские безусловно принадлежали к такому кругу. Среди них были известные в провинции врачи и учителя, священники, ученые и даже один выдающийся писатель, властитель дум определенной части читающей России — Василий Васильевич Розанов. В их семье можно было встретить вечных оппонентов и политических противников, атеистов и глубоко верующих, государственников-патриотов и радикалов, но никого, кто бы жил не в ладу с собственной совестью или запятнал бы фамильную честь.
Среди этой отважной четверки только один человек сумел сам себя вытащить за волосы из всепоглощающего водоворота профессиональной революционной деятельности. Это был отец моего отца и мамин дядя — Николай Николаевич Баранский.
Среди множества своих высоких званий и почетных наград — известный советский географ, основоположник экономической географии, почетный член Русского Географического общества и иностранных академий, лауреат Сталинской премии и Герой Социалистического труда, член-корреспондент Академии наук СССР и профессор МГУ — он сам ценил только одну: академическую золотую медаль имени П. П. Семенова-Тянь-Шанского. Ценил потому, что они оба были патриотами и государственниками. Выходит так, что от «политической истории» моего деда спасла экономическая география.
Остальные трое, не приняв Октябрьский переворот, предпочли поначалу сопротивление большевизму, а потом, видя всю его бесполезность, решили кануть в безвестность.
Мамин отец — Владимир Николаевич Розанов, член Учредительного собрания и Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета I созыва в конце концов дал честное слово своему однокурснику, наркому здравоохранения Н. А. Семашко прекратить какую-либо политическую деятельность. Розанов был благодарен ему за то, что тот его отхлопотал от повторного ареста. Он сгорел от рака легких, который получил в советском политизоляторе, на допросах в ВЧК и ГПУ.
Мать Натальи Баранской — Любовь Николаевна Радченко всегда стойко переносила тюремное заключение, бесконечные ссылки-высылки, как при царизме, так и при Советах. Судя по тому, что бабушка мне рассказывала, тюремное житье-бытье при самодержавии было куда легче и пристойнее, чем в советские времена.
Мать Николая Баранского, моего отца — Тюма Григорьевна Бронштейн недаром носила столь редкое, экзотическое имя. Так назвал ее собственный отец, красноярский купец I гильдии, золотопромышленник, один из открывателей тюменских природных богатств. Он был известный человек в Сибири. В конце 30-х годов бабушка Бронштейн спасалась от сибирских чекистов у дальних родственников на Украине. По воспоминаниям ее сестры Фрады — известного офтальмолога, выпускницы Базальского университета и многолетней сотрудницы института имени Гельмгольца, у Тюмы развилась мания преследования, и родственники поместили ее в неврологический санаторий под Киевом. Там она и погибла, в первый же год войны: от артобстрела ли, от бомбежки, или была расстреляна в Бабьем Яру — осталось неизвестным.
