Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
После брака снохи Гюго стал более свободен в своих действиях. И он злоупотреблял этим, хотя ему было уже семьдесят пять лет. Однако он прекрасно сознавал все беды, ожидающие влюбленного старика. Недаром он задумал написать комедию «Развращенный Филемон», оставшуюся в виде наброска, в котором безжалостно высмеивал себя самого. Филемона нисколько не удерживала скорбь нежной Бавкиды, он поддался колдовскому очарованию молодой Аглаи.
Взамен старухи юная девица!..
Не солониной, а свежинкой насладиться.
Отведать булки вместо сухаря!
О, как чарует новая заря!
Все кончено, старуха, прочь ступай!
О, Господи, какой я шалопай!..
Возвратившись домой после распутства, Филемон нашел Бавкиду мертвой от нищеты и горя. В отчаянии он попытался найти себе убежище у своей возлюбленной, но Аглая жестоко посмеялась над старым воздыхателем, бормотавшим меж приступов кашля: «Люблю тебя». Конец сценария: «Над стариком опускается тьма ночная. Это дьявол, дьявол, искуситель людей, опьянил его любовью, приняв образ Аглаи. Бавкида же была его ангелом. Все это говорится в заключительной сцене среди небесной лазури, после смерти…»
По этой суровой концовке видно, что Филемон осуждал себя. Душа не прощала «гнусных плотских утех». К тому же они были утомительны даже при такой телесной мощи, как у Гюго. «Первое предупреждение, gravis cura»[231], - заносил он в свою записную книжку.
30 июня 1875 года:
«У меня было странное явление внезапной потери памяти. Оно длилось около двух часов…»
Он изнурял себя также литературной и общественной деятельностью: издал «Историю одного преступления», которую считал более актуальной, чем когда-либо, поддерживал кандидатуру Жюля Греви, выступал с красноречивой хвалой Вольтеру на празднествах по случаю столетия со дня его смерти, председательствовал на международном литературном конгрессе. Это было слишком много даже для Титана. В 1878 году, в ночь с 27 на 28 июня, в ужасную жару, после обильного обеда и яростного спора с Луи Бланом по поводу торжеств в честь Вольтера и Руссо, у него случилось легкое кровоизлияние в мозг — речь стала затрудненной, движения неверными. Но он быстро пришел в себя и уже на другой день, несмотря на уговоры, всех домашних, хотел было отправиться к Alba на набережную Турнель. «Дорогой мой, любимый мой, — писала ему Жюльетта в пятницу, 28 июня в семь часов вечера, — ты мне показался… несколько утомленным…» Два доктора — Алике и Сэ, — с тревогой наблюдавшие за ним весь день, дали ему понять, что впредь он должен отказаться от всяких плотских радостей. «Но, господа, наивно сказал Гюго, — согласитесь, что природа должна была бы предупредить!» Бавкида-Жюльетта умоляла его поскорее уехать на Гернси, он в конце концов сдался, и 4 июля они уехали.
На острове он быстро оправился. Но алчные нимфы продолжали ему писать через посредничество Поля Мериса. Жюльетта, которая на этот раз жила в «Отвиль-Хауз», видела, как после получения почты Гюго рассовывал по карманам конверты. В своих ежедневных «писулечках-каракульках» она заклинала его соблюдать свое достоинство.
20 августа 1878 года:
«Гордое преклонение души моей перед тобою относится к божественной твоей сущности, а вовсе не к грубому идолу животной любви и циничного распутства, которым ты не можешь быть. Твоя ослепительная всемирная слава озаряет и твою личную жизнь. Заря твоей жизни была чиста, надо, чтобы ее сумерки были достойны уважения, были священны. Ценой оставшихся мне дней жизни я хотела бы уберечь тебя от ошибок, недостойных твоего гения и твоего возраста…»
Он дулся, отвечал резко и дал ей прозвище классная дама. Но как она может, спрашивал он, принимать всерьез письма «сумасшедших истеричек»? «Я чувствую, что моя душа неразрывно связана с твоей душой», — писал он ей. Но Жюльетта, ожесточившаяся, униженная, раздраженная, проявляла тогда «особую озлобленность». «Для нее все становилось предлогом для ссоры, даже на Гернси, — говорит Жуана Леклид, жена секретаря Виктора Гюго. — Эта женщина, которая пошла бы на смерть ради него, с каким-то удовольствием наносила ему булавочные уколы… В результате этих вечных ссор больной поэт находился в нервном, раздраженном состоянии и изливал его на близких к нему людей… Однажды утром произошло крупное объяснение по поводу письма, присланного их бывшей горничной. Госпожа Друэ вскрыла письмо, засим последовали слезы и скрежет зубовный… Едва все стихло, разразилась новая буря по поводу „мешочка“, обнаруженного в тайнике рабочего кабинета, куда госпожа Друэ частенько вторгалась и все переворачивала там вверх дном».
В «мешочке», помеченном инициалами «В. Г.», лежало пять тысяч франков золотом. И тут вопрос поставлен был весьма грубо: «Для оплаты каких любезных услуг предназначались эти пять тысяч франков?» В другой раз поднялся страшный шум по поводу записных книжек пятилетней давности, найденных в каком-то углу и содержавших в себе имена женщин. Последовали слезы, упреки, ссора… А как-то раз вечером Гюго для потехи пошел прогуляться по улице Корне, которая на Гернси отведена была для продажной любви. «Госпожа Друэ устроила своему другу яростную сцену и заявила нераскаянному грешнику, что она решила расстаться с ним и что решение ее бесповоротно». Уеду в Иену, говорила она, доживать свой век около племянника Луи Коха и троих внучатых племянников. В октябре она все еще колебалась, ехать ли ей с Гюго в Париж, предлагала его свояченице Жюли Шене, остававшейся хранительницей «Отвиль-Хауз», разделить с ней ее одиночество. Но все же 9 ноября престарелые любовники вместе отплыли на пароходе «Диана».
Мерис снял для них на авеню Эйлау дом № 130, особнячок, принадлежавший княгине де Люзиньян. Супруги Локруа с Жоржем и Жанной поселились рядом — в доме № 132. Жюльетта, которой полагалось для приличия жить на своей половине, вскоре, однако, перебралась на третий этаж, в комнату, соседнюю со спальней Виктора Гюго, где стены были обтянуты узорчатым штофом вишневого цвета, где стояла кровать эпохи Людовика XIII с витыми колонками, шифоньер, увенчанный бюстом, символизирующим Республику, и конторка, за которой он мог писать стоя. Но, по правде говоря, со времени своей болезни он больше почти не работал. Заботами учеников ежегодно выходили прекрасные сборники его стихов: в 1879 году — «Высшее милосердие», в 1880 — «Религии и Религия», «Осел», в 1881 — «Четыре ветра духа», в 1882 — «Торквемада», в 1883 — последний цикл «Легенды веков». Литературный мир, полувозмущаясь, полувосторгаясь, дивился столь плодовитой старости. А фактически все эти стихи были написаны раньше.
