Куртис Кейт - Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой
Письмо, написанное спустя два дня после той беды, дает нам яркое представление о чувствах Сент-Экса. Он только что приземлился после своего первого подъема на высоту 30 тысяч футов, оглохший на одно ухо, с блокированной барабанной полостью, хотя (благодарение Небу!) обошлось без этого ужасного гула в голове, который так беспокоил его после аварии в Гватемале. «Я не обнаружил того, чего хотел, – писал он. – Я выяснил то, что неизбежно должен был понять – я такой, как все. Как все, я мерзну, как все, я боюсь. И, как многие, страдаю от ревматизма… Вот оно как. Я только что возвратился с высоты в 10 тысяч метров. Очередная иллюзия, оставшаяся другим. Десять тысяч метров, эта непригодная для жизни область, населенная невиданными тварями, откуда Земля кажется черной и вогнутой и где телодвижения становятся такими же неуклюжими, как у пловца, попавшего в тягучий сироп. Где уменьшенное воздушное давление (1/100 от нормального) угрожает выпарить из тебя жизнь и где вдыхаешь лед, ведь от дыхания при 51 градусе ниже нуля на внутренней поверхности маски появляются крошечные сосульки, и где тебе грозят 25 различных поломок, например выходит из строя респиратор, и это скажется на тебе при посадке, или нагреватель, и тогда ты можешь превратиться в кусок льда… Время от времени приходится просто нащупывать небольшую резиновую трубку, ведущую к маске, чтобы удостовериться, заполнена ли она должным образом, есть ли молоко в соске. И ты сосешь из бутылочки…»
К его изумлению, тепло удивительным образом распространялось по всему летному костюму, и провода во внутренней стеганой подкладке не жгли кожу. «Вот если бы, – думал Антуан, – у эскимосов был такой!» Какое чудо техники это теплое облачение, совсем как в теплой ванне, вот только рукам в перчатках холодно, особенно когда он держал палец на спусковом механизме пулемета.
– Ну и как там? – спрашивали его после приземления. – Какая температура?
– Пятьдесят один градус ниже нуля, – ответил он.
– Не то чтобы тепло… Вы не замерзли?
– Замерз, но не очень. Вы сказали мне, будто горячий кислород жжет нос, и все же мой нос чувствовал себя прекрасно. Что касается летных ботинок…
– Ничего, ваши ботинки не сгорят, – смеялись вокруг. – Вы забыли повернуть выключатель.
Перед новым крещением высотой Сент-Экса несколько часов мучила мысль о «медленной борьбе против подступающей слабости. Тот ужасный пот над бровями и на ладонях рук. То приятное, сладкое ощущение, своего рода искажение чувств…». Но нет, 30 тысяч футов оказались совсем не сложнее, чем 18 тысяч без кислорода. «И внезапно весь мой восторг растворяется, – писал Антуан, – как исчезает легкий бестелесный призрак, и все вокруг становится обычной работой, подобно любой другой. Полет на высоте в 10 тысяч метров или обивка стула… Ведь призрак уже мертв. Так происходило со мной каждый раз. Лечу ночью с почтой. Тону в море. Умираю от жажды. И Дора… Дора не учил мужчин храбрости: он вынуждал их убивать призраков. Я уже говорил об этом в «Ночном полете».
За исключением того трагического несчастного случая, виной которому были два «харрикейна», декабрь был для эскадрильи скорее радостным, чем трагическим. Они посетили «Театр дез арме» в Сен-Дизье, и тоскливые вечера оживил великолепный фонограф с набором пластинок, присланные офицерам в подарок от Сьюзи Солидор. Комик Фернандель приехал к ним 16-го с его неподражаемым сияющим лицом и лошадиной усмешкой, расплывшийся от радости от встречи под фанфары карабинеров 3-й эскадрильи (механиков наземной команды), с пыхтением выдувавших звуки на немыслимом ассортименте рожков и дудочек, изготовленных в ремонтных мастерских из медных и металлических труб. К тому моменту, как Жозеф Кессель появился на сцене в форме военного корреспондента, первые рождественские снега разложили свою мягкую белую мантию по замерзшим грязевым бороздам. Новый год стал свидетелем обычного аморального поведения, во всяком случае со стороны оживленных карабинеров, напугавших до смерти бедную мадам Ренар, владелицу кафе в Отвиле, внезапно появившись в цилиндрах и котелках, вооруженные фонарями, абордажными саблями и пистолетами, необходимыми, как они объяснили, прорываясь внутрь помещения, чтобы иметь дело с «бандитами», скрывавшимися внутри, под кухонными столами и в шкафах кладовой.
Такие бесшабашные и грубоватые развлечения Антуан позволял себе в юности, и это только подчеркнуло разницу в возрасте, отделявшую Сент-Экса от его более молодых сослуживцев. Он жаловался на это в письме другу в Париж, в котором отмечал, что для него становится трудной проблемой угнаться за его новыми товарищами, явно предпочитающими танго Баху. «Приходится воевать рядом с теми, кто скрывается от хорошей музыки всякий раз, когда ты усаживаешься около громкоговорителя. И все же ты находишь в них замечательные качества. Те, кто воюет лучше всех, единственные, кто действительно воюет. Таким образом, и не воюют они по тем же самым причинам, что и я. Они не воюют за спасение цивилизации, или же следует пересмотреть понятие цивилизации и всего того, что входит в это понятие».
В одном он не сомневался: и этого не было в патетическом образе, в который перевоплощался эстрадный певец в «Театр дез арме», возмутивший его своими пресными песнями. Только однажды в течение того длинного, потраченного впустую вечера Антуан ощутил небольшой прилив слабых эмоций во время исполнения стихов:
Ах, девушки! Когда в леса бежите, в горы —
Кюре доволен: знать, крестины скоро!
Эти строчки заставили его задуматься о тех деревнях, где, как в Средневековье, ощущалась продолжительность потока времен. Где сеяли пшеницу, и она вырастала в положенное ей время. Где, если девушки уходили в лес на праздник, викарий радовался в ожидании крестин, которые такие лесные прогулки предвещали. Где человек являлся частью поколений, частью вечного, где мертвые продолжали жить благодаря церкви. Мертвые как элемент вечности. «Но наши мертвые – пустые ящики, – написал Антуан. – И наше лето не имеет никакого отношения к осени. Времена года накладываются одно на другое. Человек сегодня разобран на части. И Жираду, думающий, что он может спасти человека с помощью интеллекта. Но интеллект, разбирающий и снова сочетающий части, не шутя путающий стройный порядок, дабы добиться живописности, теряет из виду существенное. Когда кто-то исследует состояния, он ничего не осознает в человеке. Я не стар и не молод. Я – тот, кто переходит от молодости к старости. Я – нечто в процессе формирования. Я сам – процесс старения. Цветок розы – это не то, что зарождается, раскрывается и исчезает. Это – описание из учебника ботаники, анализ, который убивает розу. Цветок розы – вовсе не ряд последовательных состояний, роза – это немного грустный меланхоличный праздник… Я грустен из-за этой странной планеты, на которой живу. Потому что я не в состоянии понять…»
