Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование
– А! – сказал я.
И затосковал, а музыка наигрывала что-то печальное, и в голову почему-то лезли три миллиона поцелуев в минуту. Это была такая страшная цифра, что как-то даже и не воображалось ничего, нельзя было осознать, почувствовать эти поцелуи, которыми в эту минуту занимались где-то у нас на громадном пространстве и в Африке, и в Австралии, и в Польше… А вспоминались мне почему-то дикие фактории – все, какие я видал на Севере, острова, черные базальтовые скалы и ледяные купола, уходящие в фиолетовое арктическое небо, и изумрудные изломы ледников, синие тени в трещинах, вечные молчаливые чайки за кормой, вздохи машин, жар в котельных преисподнях, тесные кубрики, каюты, паровое тепло в рубках, сиплые низкие ревы пароходных гудков в тумане и безымянные по всему северу могилы, в которых коченеют ребята, и эти ребята никогда никого не поцелуют… Все это проходило, смешивалось, и было радостно и холодно, и тоскливо одновременно.
– Эй, кореша! – окликнули нас с соседнего столика. – Извиняюсь, вы моряки будете? Будем здоровы!
И поднимаются к красным лицам мутные бокалы с водочно-шампанской бурдой.
– Будьте счастливы, попутного ветра! – отвечаем мы и тоже поднимаем свои рюмки.
Девочки оттуда во все глаза смотрят на нас, и нам уже нехорошо, что их только две. А не четыре, а то пересесть бы к ним, и так же, как их ребята, травить какую-то бадягу и жать под скатертью колени своих дам.
– Ты мне вот что скажи, – спросил меня друг. – Тебя женщины любят?
– Нет, – сказал я. – Я неинтересный. Все мне скучно. И вообще как-то так…
– А у меня все некрасивые, – сказал друг. – Мне на них везет. Я на них глядеть спокойно не могу, жалею. И они это чувствуют, собаки. А красивых у меня как-то, знаешь, не было. Странно это.
– Фиг с ней, – сказал я. – Красивая из тебя душу вынет. А так, видишь, душа на месте.
– А может, мне как раз надо, чтобы вынула? Может, я как раз хочу, чтоб было такое смертельное, что ли, – понимаешь? Чтоб я погорел на этом деле к чертям собачьим! А?
– Ничего, ничего, – сказал я. – Спокойно, старик! У тебя хоть некрасивые есть, а у меня ничего. А вот видишь, сижу, коньячок пью, музыку слушаю – и ничего.
– А какие бабы есть несчастные! – сказал мой друг и пригорюнился, подперся. – Мне их всех страшно жалко. Женщины все-таки. Они ведь нежные. У них животы очень нежные – знаешь?
– Брось! – сказал я. – Дай-ка лучше сигаретку, посидим, покурим, музычку послушаем. Мы же с тобой в отпуску. Нам надо отдыхать, салага ты скуластая!
В это время музыканты умолкают, скрипач кладет скрипку и смычок на стул, сходит с эстрады и идет мимо нашего столика. Он сошел будто бы только промяться, но я же знаю – ждет, когда его кто-нибудь позовет и что-нибудь закажет из песен.
– Маэстро! – говорю я ему. – Вы здорово играете!
Скрипач тотчас подходит к нам.
– Разрешите? – спрашивает он как-то не по-русски и садится.
Он разгорячен, потен, резко пахнет, как пахнут запаленные лошади, улыбается одновременно заискивающе и нагло, но в глубине его выпученных глаз дрожит что-то бесконечно смиренное, услужливо покорное.
– О да! – говорит он и кивает на эстраду. – Настоящие музыканты! Разрешите? – смотрит он на коньяк.
Друг мой скалится и наливает ему.
– Попутного ветра! – говорит он, так же, как и морякам.
Скрипач быстро пьет, причем лицо его ничего не выражает, только глаза влажнеют.
– Спасибо! – говорит он. – Что бы вы хотели послушать?
– Вы не русский? – спрашивает мой друг.
– Да, я итальянец, мы все итальянцы… – говорит скрипач и оглядывается на наших соседей моряков. Те радостно прислушиваются.
– Аллегро пиццикато! – говорит один из них. – Калор… рагацца модерато! Го-го-го!
Девочки хохочут, скрипач тоже.
– Как же вы к нам попали? – спрашивает мой друг скрипача.
– О-ля-ля! – машинально отвечает скрипач, дрожа белками, косясь и оглядывая весь зал, кивая кому-то. – Длинная история, еще в войну… Разрешите? – Он сам наливает себе и пьет не закусывая.
– Извиняюсь, – моряк с соседнего столика подходит, покачиваясь с бокалом своей бурды. – Выпей, папаша! – он хлопает скрипача по жирной спине. – Виваче адажио, а? Ха-ха!.. Давай, за здоровье моряков, ну?
– Спасибо, – говорит скрипач радостно и выпивает. Моряк, довольный, отходит.
– Вы позволите, я угощу нашего пьяниста? – спрашивает скрипач.
– А гитарист? – друг мой берется за бутылку.
– О, гитарист не пьет. Спасибо! – скрипач поднимается на эстраду, дает рюмку пианисту и что-то говорит ему. Пианист поворачивается в нашу сторону – теперь мы видим его длинное острое лицо, сухой нос, губы, опущенные вниз, громадные французские очки. Пианист поднимает рюмку, как бы приветствуя весь зал, выпивает и тотчас закуривает новую сигарету.
– Так что бы вы хотели послушать? – спрашивает опять скрипач, ставя на стол пустую рюмку.
Я сразу вспоминаю Поленово, Оку, осень, которую я однажды там провел, какое все было красное, осыпались клены, тихую сонную жизнь в доме отдыха. И как однажды приехали артисты в дом отдыха, и был концерт в недостроенном клубе. Там были только стены и крыша, и эстрада, потолка не было, видны были все балки.
Электричества тоже не было, принесли много керосиновых ламп, зажгли возле эстрады, развесили на дощатых стенах. Но все равно в сарае был холодный полумрак, все сидели в пальто, курили, артисты мерзли, торопливо бормотали что-то, и это забылось, и только один номер был хорош.
Вышли аккордеонист и чечеточник. Чечеточник был тонкий, гибкий, в шерстяном черном трико и в белой рубашке с отложным воротником. И зазвучала вдруг французская шансонетка, такой вальсик, который поет Ив Мотан, и чечеточник, изображая лицом и телом задумчивость, сложил на груди руки, бросил на лоб прядь длинных волос, прикрыл глаза и даже голову склонил, и только ноги с фантастической неутомимостью и ритмичностью мелькали подобно велосипедным спицам, и подошвы издавали одообразный стрекот «ч-ч-ч-ч-ч-ч!» – и звучала, звучала, звала куда-то, навевала теплую печаль эта самая французская песенка.
Чечеточника долго вызывали на бис, и он опять повторил тот же номер, потом выступали, кричали и орали, воображая, что поют, другие артисты, а мне стало хорошо, и я ушел, ходил один, напевая этот мотивчик, чтобы не забыть, и думал о любви и вообще о всех людях. И шел снег, а на другое утро все кругом было такого цвета, как гречневая каша с молоком, и только Ока была черная и дымилась.
И вот я вспомнил ту осень, и опять что-то встрепенулось и заныло у меня на душе, я поглядел в глаза скрипачу и сказал:
