Эдвард Радзинский - «Друг мой, враг мой…»
Глаза безумные… У меня до сих пор подозрение, что ему что-то подсыпали в это самое варенье во время допросов. Все та же наша могучая лаборатория Х. Потому что именно после допросов он бывал чудовищно возбужден и некоторое время обращался ко мне, как к Кобе. А потом приходил в себя…
– Скажите ему. Он знает меня хорошо, он поймет: я иногда легко смотрю в лицо смерти ясными глазами, а иногда бываю так смятен, что ничего во мне не остается. Так что, если мне суждена смерть, я молю Иосифа о чаше Сократа… Он знает, я любил афинянина… Дайте мне умереть, как он… И второе… нет, это первое: я должен проститься с женой и сынишкой до суда. Я боюсь, если я всё не объясню ей, мои домашние могут покончить с собой от неожиданности… это я уже говорил. Я как-то должен подготовить их к этому. Мне кажется, это в интересах дела. Если не выйдет свидеться, о чем я думать даже не хочу… навестите мою жену и скажите, что я до последнего вздоха любил ее. Милая моя Аннушка. Ненаглядная моя! Пусть натянет все струны души, не даст им лопнуть… Скажите, что при всех исходах суда я ее увижу после суда, смогу поцеловать дорогие мне руки. Так обещал мне Андрей Яковлевич… – (Свердлов). – И напомните ей о Камиле Демулене… Иногда мне кажется, что в меня переселилась его душа… Смешно, свидетелями на свадьбе Камиля и Люсиль были два его друга, два великих революционера Бриссо и Робеспьер. После революции Демулен и Робеспьер отправили на гильотину Бриссо. Потом Робеспьер отправил туда же Демулена и Люсиль, а потом поехал сам – все на ту же гильотину… Неужели все для того, чтобы пришел Наполеон? – Он остановился, спохватился и торопливо сказал: – Нет, ничего этого ей говорить не надо, иначе выйдет, что я не разоружился, как обещал! Лучше передайте ей стихи. Я сочинил для нее – подражание Данту. – И он начал читать… но заплакал. Потом успокоился, прочел до конца:
Нет тебя прелестней, друг мой милый,
Все умчалось вдаль.
Одинок скорблю я, сумрачный, унылый,
На душе печаль.
Монотонны стуки дробные по крыше
Капель хладных слез.
Мокрый лист кленовый выше, выше
Хмурый ветер нес.
Голые уроды, два ствола ветвями
Жалобно скрипят.
Это два скелета мертвыми костями
Трутся и гремят.
Милая, родная! Я к тебе взываю –
Приходи скорей!
Моему страданью нет конца и краю,
Сядь и пожалей.
И он протянул мне листочек со стихами.
– Передадите ей! Расскажите Кобе, что я готовлюсь душевно к уходу из земной юдоли. Но нет во мне по отношению к нему, и к партии, и ко всему нашему великому делу ничего, кроме безграничной любви. И я его мысленно обнимаю… – И добавил вдруг с ненавистью: – Скажите, что он потерял во мне одного из способнейших своих помощников, воистину ему преданного.
Он так и не понял: Кобе не нужны были способнейшие. Ему нужны были исполнительнейшие.
На следующий вечер меня, как всегда, вызвали к Свердлову. Я написал очередной отчет. Он прочел, сказал:
– Все, что вы пишете, Бухарин излагает почти дословно в письмах к товарищу Сталину. Может, он попросту тренируется на вас перед тем, как писать?
– Он не просто пишет. Он плачет от любви к товарищу Сталину.
– По-моему, вы вслед за мной полюбили Николая Ивановича, – и Свердлов засмеялся.
Расстрел
Когда я вернулся в камеру, Бухарина не было – его увели на допрос.
Я поспешил заснуть, пока он не налетел с очередным монологом. Но кто-то толкнул меня. Я открыл глаза…
У койки стоял выводной:
– Одевайтесь!
Потом все было как во сне. Меня вывели во двор. Там стоял тот же «черный воронок». Выехали через задние ворота на Малую Лубянку… И уже вскоре машина резко затормозила. Я понял: мы подъехали к Военной коллегии Верховного суда, она размещалась совсем рядом, на улице 25 Октября (бывшей Никольской, как ее по-прежнему называли старые москвичи).
Это значило: привезли на приговор. Как правило, здесь давали «вышку». Машина развернулась и поехала задом. Когда меня вывели, я увидел, что она въехала в подворотню и всю ее закрыла кузовом. Так берегли привезенных от посторонних глаз…
Вся процедура заняла минут десять. Поднялись на второй этаж, вошли в небольшую залу. Здесь за столом сидел хорошо знакомый мне старый партиец, армвоенюрист товарищ Ульрих, рядом с ним – двое незнакомых. Я поздоровался с Ульрихом, он вежливо ответил. После чего поднялся и устало прочитал постановление: «К расстрелу». И вежливо попрощался.
Конвойный свел меня по лестнице в подвал. Это было небольшое помещение. В углу на полу лежали несколько человек, точнее, несколько расстрелянных. Видно, убирать не спешили. Труп с торчащей вверх седой бородкой, лежавший ко мне ближе, очень напоминал моего хорошего знакомца Пятницкого из Коминтерна…
У всех с одной ноги была снята обувь, к ноге привязана бирка. Только теперь я понял, что у конвойного в руке – та же бирка… Для меня. На ней был, вероятно, написан мой номер. Конвойный велел встать лицом к стене. Наступила последняя минута моей жизни…
Я пытался вспомнить, увидеть что-то отрадное… лицо дочери… Но не смог! Не смог!
Видел только ноги с бирками… И в этот последний миг моей жизни меня тихонечко тронули за плечо.
Я обернулся… и решил, что сошел с ума. В свете тусклой лампочки передо мной стоял… Ежов!
Он улыбался.
– Произошла ошибка, которую нам удалось исправить благодаря неусыпному вниманию товарища Сталина к нашей работе…
Ежов торжественно прочел вслух постановление о прекращении моего дела и горячо пожал мне руку.
Он сам отвез меня домой. По дороге рассказал со смехом:
– Не слышали, что Ягода выкинул? Сошел с ума! Ходит по камере, причитает: «Бог все-таки есть. Бог есть» – и бьется головой о стену.
Фото с вкладки
Иосиф – ученик духовного училища
В. Джугашвили, отец И. В. Сталина
Е. Джугашвили, мать И. В. Сталина
Иосиф – ученик Тифлисской духовной семинарии
Е. Сванидзе – первая жена И. Сталина
И. Сталин в ссылке
И. Сталин (крайний справа) на похоронах жены
И. Сталин среди заключенных Кутаисской тюрьмы. 1903 г.
Коба – член марксистского кружка. 1892 г.
Царицынский фронт. 1918 г.
