Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю
Издательство соглашалось задержать выпуск книги, однако при определенных условиях: мы должны опубликовать роман такого-то автора, мне опять-таки неведомого. «Да ради бога! Если роман хороший». Меня горячо уверили, что хороший, и в тот же день прислали его с курьером – увы, то была полная графомания. Вскипев, я заявил Липскерову, что не в традициях «Нового мира» вести подобную торговлю. Коли он хочет увидеть свою вещь в журнале, где печатается Солженицын, в журнале, стены которого еще помнят Твардовского.
Липскеров хотел. Он самолично договорился с издательством, мы дали его роман в двух летних номерах, роман собрал букет положительных рецензий (в некоторых сквозило легкое удивление: вещица, дескать, не совсем «новомировская») и вошел в тот до сих пор греющий мою редакторскую душу шорт-лист. А сразу за Липскеровым, в осенних номерах, теперь уже трех, началась публикация еще одного романа, из того же пока еще будущего шорт-листа.
Роман этот в редакцию принес я. Вернее, привез. Из Ярославля. Здесь проходило первое с советских времен всероссийское совещание молодых писателей. Но приехали и с Украины, и с Белоруссии, то бишь из-за границы. Одного поэта собирали всем селом, продали даже корову, скидываясь на билет до Москвы, откуда юные дарования везли уже за счет организаторов совещания.
В Ярославль прибыли затемно, прямо с поезда нас усадили в автобус, который долго петлял по заснеженному, плохо освещенному, безлюдному городу, пока не выполз на шоссе. Километров двадцать тащились до помпезного, советской постройки пансионата, где и проводилось совещание.
Мастер-класс мы вели с Александром Эбаноидзе, которого избрали недавно главным редактором «Дружбы народов». После обеда мы подолгу гуляли с ним по заснеженным дорожкам, и Александр Луарсабович, автор переведенного чуть ли не на все европейские языки романа «Брак по-имеретински», поведал мне, как два года назад, в полном отчаянье от безденежья, отправился на московскую биржу труда, где ему предложили на выбор место учетчика либо дежурного в гостинице.
За доверие я отплатил черной неблагодарностью: увел роман, что уже плыл в его журнал, который, как и наш, испытывал нехватку прозы.
Кому я только не говорил об этой самой нехватке! А Владиславу Отрошенко, который был в мастер-классе Маканина и который, помимо писательского дара, наделен еще и даром располагать к себе людей, признался, что подумываю уйти из «Нового мира». Печатать-то нечего! Я и Залыгина, когда оформлялся, честно предупредил, что иду пока что на три месяца. Надо, мол, посмотреть.
Три месяца еще не истекли. Этого я, кажется, не сказал Отрошенко. Но он все понял. И сразу после ужина принес мне тяжеленную папку с рукописью, сказав только одно слово: «Почитайте». И интригующе так улыбнулся.
В рукописи было пятьсот компьютерных страниц. «Хоровод», – так назывался роман, написанный неведомым мне Антоном Уткиным. Я стал читать, и с первых же строк был заворожен текстом.
Проводилось какое-то плановое мероприятие, по всей видимости, скучное, но я, разумеется, не пошел. Проводились и неплановые, эти уж наверняка веселые, но я тоже не пошел. Раза два в дверь стучали, но я не открывал. В полночь, однако, стук был каким-то особенно робким, особенно интеллигентным, а затем меня тихо окликнули по имени. Я узнал голос Олега Чухонцева. Тут уж я не открыть не мог.
Чухонцев заведовал в «Новом мире» отделом поэзии, а здесь вел мастер-класс. Поселили его с питерским поэтом, прозаиком и издателем Николаем Кононовым, но там все время что-то бурно отмечали (проводили те самые неплановые мероприятия), и Олег Григорьевич не выдержал. Я жил один – таково было мое непременное и единственное условие организаторам совещания, и они это условие выполнили: вторая кровать в моем номере пустовала. Теперь на нее просился мой сослуживец, и разве мог я отказать ему!
Чухонцев был соседом тихим. Пристроив иконку у изголовья кровати, лег и скоро бесшумно, как младенец, уснул, а я читал уткинский «Хоровод» и уже мысленно прикидывал, в каких номерах его печатать и что можно сократить в этом гигантском романе.
Утром Чухонцев с удивлением посмотрел на меня, посмотрел на рукопись, разделившуюся за ночь на две равные части – прочитанную и непрочитанную, – поколебался секунду-другую и, не удержавшись, выказал-таки осторожное желание взглянуть на текст.
Я протянул ему несколько страниц. Подняв на лоб очки, мой коллега по журналу принялся читать сначала стоя, потом сел, потом попросил еще пару страниц. Возвращая их, одобрительно – но опять-таки осторожно – кивнул и отправился умываться.
В этот день роман обсуждали на мастер-классе под руководством Владимира Семеновича Маканина. Обсуждение было триумфальным, о чем во время обеда громогласно объявил один из соруководитей мастер-класса Петр Алешковский. Присовокупив, что скоро эту вещь прочтут все. И добавил с гордостью: в журнале «Дружба народов».
Надо ли говорить, что мое бедное редакторское сердце ушло в пятки? Я бросился к Маканину, новомировскому как-никак автору, и стал просить его каким-то образом повлиять на автора. Я, как мог, и сам обласкал 29-летнего Антона Уткина, которого тайком привел ко мне в комнату все тот же Слава Отрошенко, мой добрый ангел. Уткин ласку принял весьма сдержанно, но против «Нового мира» возражать не стал.
Вернувшись в Москву, я тотчас отправился к Андрею Василевскому, тогдашнему ответственному секретарю журнала, с просьбой немедленно заключить с автором договор. В руках у меня была папка с «Хороводом». «Оставьте», – индифферентно сказал Андрей Витальевич и через полтора часа вернул мне ее с экземплярами договора. Известив, что в ближайший выплатной день автор может получить аванс.
Потом Уткин, помимо гонорара, получил премию журнала за лучший дебют и тысячу долларов как вошедший в шорт-лист Букеровской премии. В тот триумфальный для «Нового мира» шорт-лист, где из шестерых его участников четверо были наши.
Пошел двенадцатый год, как я работаю в «Новом мире». Самым трудным, естественно, был первый. То есть тот самый 1996-й, который мы с вами сейчас покинем. И мне бы, конечно, не выжить тогда, если б помимо рукописей, версток и сверок я, при всем моем хроническом цейтноте, не читал еще что-нибудь.
Я читал. Классику. Она была одновременно и живой водой, и компасом. Читал и по горячим следам записывал свои впечатления. Потом, пробегая глазами абзац-другой, ловил себя на мысли, что иные из них мне хотелось бы сохранить. Именно абзацы – с солнечными прогалинами между ними, – а не густой, беспрерывный, обложной, как осенний дождь, тяжеловесный текст. АБЗАЦЫ… Так и назвал свое странноватое сочинение, которое тогда же начал печатать «Октябрь». Там было много неправильных, с общепринятой точки зрения, вещей. Утверждалось, например, что незабвенный Акакий Акикиевич Башмачкин – не просто забитый чиновник, а еще и революционер: пока в руки ему не попался обидевший его генерал, сдирал «со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели». Благородный гнев против сильных мира сего трансформировался в социальный разбой, прообраз будущей бесовщины.
