Григорий Грум-Гржимайло - По ступеням «Божьего трона»
Здесь мы узнали, что палатки тибетских старшин (хонбу) Анярэ и Гулы остались у нас позади, к западу от дороги, и что без их разрешения никто не отважится идти к нам в проводники или войти с нами в какую-либо торговую сделку. Мы стали уже раздумывать, как нам быть, когда заметили, что к нашему бивуаку едет несколько человек тибетцев. Это и был старшина Анярэ с своей свитой.
Он оказался сговорчивым малым и обещал доставить все необходимые нам припасы, а равно баранов и лошадь взамен павшей у нас на р. Хара-мори. Убедить его дать нам проводника было, однако, делом более трудным, но и тут он в конце концов не только согласился на это, но и сам вызвался вывести нас долиной Бухаин-гола на торную дорогу в г. Су-чжоу. Вечером к нам явился посланный хонбу Гулы, передавший нам приглашение последнего почтить его своим посещением. Мы обещали; но поехал лишь брат, я же, по нездоровью, принужден был остаться. Хонбу Гулы оказался радушным хозяином и отпустил брата лишь в сумерки; а на следующий день он посетил нас, и таким путем между членами экспедиции и тибетцами-панака установились отношения, не оставлявшие желать ничего лучшего.
Рокхиль считает панака – тибетцами, наиболее полно сохранившими свои первобытные типические особенности[206]. Здесь уместно будет остановиться на некоторых сторонах их характера, быта и обстановки.
Жилищем панака, как и прочим тибетцам, ведущим кочевой образ жизни, служит четыреугольная, с почти плоской крышей, палатка, вид которой издали миссионер Гюк очень удачно сравнил с громадным черным пауком, который прижался к земле своим телом, выставив по сторонам длинные и тонкие ноги. Эти ноги – толстые волосяные веревки, перекинутые через жерди и привязанные затем на некотором от них расстоянии к кольям; они служат для натяжения плоской крыши, которая изнутри поддерживается тремя брусьями, по высоте лишь немногим превосходящими наружные жерди. Веревок этих восемь: они протянуты от четырех верхних углов палатки и от середины каждой из четырех ее сторон. В центре такой палатки сбивается из глины и камней очаг, над которым в крыше имеется четыреугольное отверстие, затягиваемое полостью на ночь и в непогоду.
Очаг этот, длинный и узкий, состоит из топки и длинного дымохода, дающего тягу, вполне достаточную для того, чтобы без помощи меха разжечь даже сыроватый аргал. Вокруг очага пол обыкновенно устлан шкурами и тюфячками из китайской дабы и овечьей шерсти. Предметы обихода и оружие сложены вдоль стен; здесь же хранится и сухой аргал, обыкновенно прикрытый куском шерстяной ткани. Я не видел больших запасов аргала в палатках, но Пржевальский свидетельствует, что в холодное время года, в виду защиты от ветра и снега (нижние полы палатки хотя и притягиваются плотно к земле, но не настолько, чтобы оградить ее внутренность от непогоды), из него складывается вдоль стен внутренний вал. Такой же вал делается и снаружи, причем на плоскогорье Тибета материалом для наружной защитной стены служат камень и глина[207]. Большие палатки иногда перегораживаются вплотную пологом, но за этот полог мы не проникали и не знаем, что он за собой скрывает.
Утварь у тибетцев-панака, за немногими исключениями, почти такая же, как у других кочевников; только котлы в Монголии и киргизов обыкновенно чугунные, здесь чаще бывают медные; сверх того, во всякой палатке найдется ручная мельница для размола поджаренного ячменя и меха́, которые представляют поддувальный снаряд, сделанный из снятой дудкой шкуры барана или козла; ноги у такой шкуры почти вплотную отрезаются, в отрезы задних вставляются деревянные рукоятки, в отрез одной из передних закрепляется коническая трубка, затем все остальные отверстия плотно зашиваются – и поддувало готово; раздвигая рукоятки, в мех вгоняют воздух, сводя их и одновременно прижимая мех к земле – гонят воздух в сопло, притом настолько сильной струей, что с ее помощью возможно разжечь даже сыроватый аргал.
Главной пищей тибетцев плоскогорья, пишет Пржевальский[208], служат бараны или, реже, яковое мясо, которое они довольно часто едят сырым.
Такой отталкивающей картины нам не довелось видеть; наоборот, у тибетцев-панака нам всегда подавали превосходно сваренное мясо и крепкий бульон. Равным образом я не могу подтвердить замечания Пржевальского об отвратительной нечистоте, с какой изготовляется у них пища[209]. Конечно, посуда у тибетцев, как и у других кочевников, не блестит особой чистотой, руки стряпающих также могли бы быть много чище, однако особой неряшливости именно при изготовлении пищи я у них не заметил. Скажу даже более. Мне довелось однажды присутствовать при варке обеда, и из того факта, что и посуда предварительно ополаскивалась, и руки мыл тот, на чью долю приходилось разрезать мясо барана, я вывел заключение, что панака присуще стремление к чистоте, которому при кочевом образе жизни, конечно, далеко не всегда можно удовлетворить.
Я не скажу также, чтобы их можно было упрекнуть в «жадности». За обедом они держали себя с достоинством; да и вообще в обращении с нами проявили столько такта, что наше предвзятое представление о них, как о дикарях с весьма неуравновешенным характером, очень скоро должно было рассеяться.
Панака едят часто, но понемногу. Обыкновенная их пища состоит из кирпичного чая, приправленного солью и маслом, ячменной поджаренной муки (дзамбы), кислого молока (чжо) и сушеного творога (чуры). Последний растирают в порошок и едят с маслом и дзамбой. Чай кипятят недолго. Когда он готов, в него подмешивают соли, масло же кладется каждым в свою чашку особо; когда оно достаточно распустится, его отгоняют к борту чашки, всыпают сюда же соответствующее количество дзамбы и, сделав месиво из муки, масла и чая, посылают комок последнего в рот и запивают его чаем. Мясо тибетцы-панака, как, впрочем, и другие кочевники, едят редко, да и то лишь наиболее состоятельные из них; они, однако, по-видимому, очень гостеприимны и гостю, если он не заурядный посетитель, даже бедные подводят барана, которого тут же, на его глазах, и закалывают.
Дать сколько-нибудь верную характеристику нравственного облика какой-либо народности на основании мимолетного с ней знакомства, конечно, невозможно; тем не менее я считаю не лишним поделиться с читателем тем впечатлением, которое произвели на меня панака.
Они показались мне грубыми в обращении, резкими в движениях, но сдержанными в выражении своих мыслей; их готовность служить никогда не переходила в искательство, и ни одного из них я не могу обвинить в лести, в попрошайничестве или назойливости; радушие, с каким они нас принимали, было, по-видимому, вполне искренним, а не подсказывалось желанием таким путем вызвать нас на подарки. За все время нашего пребывания среди них у нас не было случая какой-либо пропажи, из чего я вывожу заключение, что за панака утвердилась несправедливо репутация воровского народа; правда, они охотно предпринимают грабительские набеги на соседние монгольские стойбища, но в организации таких экспедиций едва ли не главную роль играет стремление молодежи проявить свою удаль; по крайней мере, как нам говорили, пожилые панака никогда не принимают участия в баранте[210]. Пржевальский называет хара-тангутов верховий Хуан-хэ угрюмыми. Столь строгое определение, пожалуй, и не подходит панака Куку-нора; однако они, действительно, малосообщительны и не отличаются особой живостью характера; я также ни разу не слышал панака что-либо напевающим или громко чему-либо смеющимся. Насколько они храбры, энергичны в преодолении препятствий и решительны – судить не берусь, так как случаев проявления ими означенных качеств видеть мне не пришлось; общее, оставленное ими у меня впечатление, однако, за то, что всем этим они наделены в достаточной мере.
![Матвей Курилкин - Будни имперской стражи[СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)