Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания
О себе: сегодня еду в Печору. Из Печоры дам Тебе телеграмму, чтобы Ты вышла к поезду. Тамара! Родная моя! У Тебя прекрасный ум и чудесное чутье. Пойми меня. Если поймешь — будешь спокойна. Жди телеграммы. Т.! Я все такой же. Филипп».
Что именно следовало в нем «понять»? От чего возможно было стать «спокойной»? И все-таки лояльным обращением, апелляцией к чутью, письмо, в самом деле, вселяло надежду на мирное разрешение.
Через несколько дней от Филиппа пришла телеграмма. Я встретила его.
— Решил сойти. Через пять часов будет следующий поезд, — объяснил он. — Покажи, где ты живешь?
— Живу вместе с Хеллой. Она после ночного дежурства отдыхает. Пойдем в поликлинику, — насочинила я.
Он зашел в амбулаторию, где были знакомые врачи. В частности, бактериолог Велик, у которого я работала лаборанткой.
— Как тут Тамара Владиславовна? — спросил его Филипп.
Уверенный, что совершает богоугодное дело, Велик начал меня расхваливать:
— Пообещала отыскать под микроскопом возбудителя, которого мне не посчастливилось увидеть за сорокалетнюю практику. Так, представьте, на днях зовет: «Посмотрите!»
В недобром, холодном тоне Филиппа не содержалось, кажется, и доли иронии, когда он сказал:
— Да? Она страшновата своими талантами!
«Что он имеет в виду? — поразилась я. — Вера Петровна рассказывала ему о том, как я при встречах вызываю у сына радость? Или то, что я все-таки выкарабкалась и работаю не только санитаркой, но и лаборанткой?»
Я вдруг впервые поняла: я боюсь его, а Филипп боится меня. И когда поняла это, страх не убавился. Только возрос.
Когда я перед освобождением сказала ему, что приеду за сыном, то удивилась его двусмысленному «посмотрим». Но он знал, что отвечал, провидя долгожительство Зла, господству которого я была обязана нищетой, тем, что до сих пор жила на кухне у чужих людей и под угрозой повторного ареста.
Мы сели на скамью возле поликлиники. Казалось, сам воздух жестенел в его присутствии. Слова его — одно. Он сам — другое. Непостижимым образом этот чуждый человек когда-то был моей защитой.
— Расскажи, как ты живешь, — повернулся он ко мне.
— Тебя интересует, как я устроена? С работой все хорошо. У меня их — две. Скоро обещают дать отдельную комнату, — сказала я как можно увереннее. — Как только получу, приеду за Юрочкой. Надеюсь, мы сами решим это все?
— Знаю, что приедешь. Но пока тебе некуда его забирать. Я знаю, как и где ты живешь. У меня он пока ни в чем не нуждается. Ни в питании, ни в уходе, ни в удовольствиях. И он привык к этому. Он — смысл моей жизни. Но я обещал тебе, что все будет хорошо. И сейчас повторю: все будет хорошо.
— Ты говоришь обо мне сыну? Ты как-то все объясняешь ему? Он спрашивает что-нибудь обо мне?
— Ну, он же еще просто мал для таких вопросов. Не надо пока ничем отягощать его детскую душу.
— Разумеется, отягощать не надо. Но все-таки когда-нибудь он что-то спрашивает. Как и что ты ему отвечаешь?
— Успокойся. И ни о чем не тревожься.
— Мне невыносимо плохо без сына.
— Понимаю.
Ощущая непроходимую между нами пропасть, а точнее, открытую рану, по краям которой мы были расположены друг против друга, балансируя на грани мира и войны, я неожиданно для самой себя задала едва ли не самый неуместный из всех вопросов:
— Скажи, чего тебе во мне не хватало?
То была отчаянная потребность хоть как-то пробиться к его истинной сути. Он сглотнул, помолчал.
— Боже, какой ты задала вопрос!
— Чего же?
— Я не верил, что ты будешь меня любить.
Возможно, и впрямь среди лицемерного речеведения Филипп на сей раз простодушно оговорился эгоистичной правдой.
Он уехал. Из карусели искренности и увертливости я хотела извлечь точный ответ на вопрос: «Зачем он приезжал? Удостовериться в том, что у меня нет угла? Понять степень моей готовности к суду?»
Мысль то была ответом или ощущение — не знаю, но это промелькнуло, как холодный отблеск чего-то непререкаемого: он приезжал меня убить!
В поездах на отрезке Микунь — Княж-Погост я встречала «прекрасных дам тридцать седьмого года», скинувших бушлаты три года назад.
Лица их год от года становились суровее, утрачивали подвижность. Они нередко держали в руках железные совки для мусора, ведра, кочергу, другие скобяные товары. Размахнуться на подарок побогаче возможностей не имели, а предназначались эти дары на новоселье счастливчикам, получившим наконец жилплощадь.
Было в этой картине нечто хватающее за горло.
Мы перекидывались вопросами: «Целы пока? Кого еще взяли? Известно ли что-нибудь о Тамаре Цулукидзе, про Ерухимовича?»
Княж-погостское кладбище оставалось для меня местом постоянного притяжения. Каждый выходной день я ездила к Колюшке на могилу. Поставила ограду, крест. Высадила цветы. Уместила скамеечку. Подолгу сидела там, говорила с ним обо всем.
Был момент, когда я предлагала Колюшке вместе покончить счеты с жизнью. Он отговорил. Его самого не стало, а я — жила. Винилась теперь перед ним за это. Мысли о его тайном помысле бежать, о том, как его сердце сгорело, гнала прочь.
После кладбища я заходила в Княж-Погост к знакомым. Непременно — к Фире.
— Есть что-нибудь от Сени?
— Есть. Представляешь, куда его загнали? В Новосибирский край. Двести верст от железной дороги. Работает плотником в колхозе.
— Что же вы решили делать?
— Что тут решать? Пишет: как только заимеет крышу над головой, так вызовет нас с мамой. Поедем. Не пропадать же ему одному.
Для нас, теснимых официальной жизнью к некой резервации, весь мир с его сдвигами был опрокинут в отношениях друг с другом.
— Фира, я видел, Тамара Владиславовна бежала к вам, — постучал в квартиру Илья Евсеевич. — Знаю, что ей неприятно меня видеть. Но мне необходимо с ней объясниться. Попросите ее выйти.
Он стоял у дерева в их дворе. Подавленный, искренний, каялся: «Простите меня. Симон был прав. Я вел себя, как подлец».
К концу разговора стало уже непонятно, кто мучитель, а кто — жертва, кто больше располовинен: тот, кто тяготел к официальным нормам, или тот, кто, как я, этим пренебрегал. Мы помирились. Ссора была тяжела и мне.
Когда Симон не был в командировке, я заходила и к нему. Он встречал радушно:
— О-о! Кто пришел! Сейчас попьем чайку. Имеется московское печенье. А вас ждет упоительный подарок. Держите. Наслаждайтесь: «Сонеты Шекспира». Перевод Маршака. Нет, нет. Сидите. Царите. Приготовлю все сам.
— За стихи спасибо. Очень они нужны!.. А что это у вас за плакат: «Уважаемые товарищи воры! — читала я. — Берите все, что понравится. Убедительно прошу не трогать книги. С. К.».
![Ульяна Соболева - Пусть меня осудят...[СИ]](/uploads/posts/books/124/124.jpg)
