Николай Губернаторов - Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники
— «Генерал Сифон» — это сифилис. Тогда еще братва смеялась: «Мандавошки, стройся! Сам генерал Сифон идет!» На Западе ходила еще одна венерическая болезнь — «испанский воротничок». Почему так называлась, не знаю, но слышал, что она намного тяжелее сифилиса. В конце войны для венерических больных открылись специальные госпитали. Врачи и сестры в таких госпиталях ходили почему-то в черных халатах. Попадать туда было небезопасно — после него можно было запросто оказаться в штрафной роте. На территории Польши в наш полк вместе с молодым пополнением иногда приходили те, кто побывал в таком госпитале. Они рассказывали, что лечили там без всяких медикаментов. Только кололи какую-то сыворотку, после которой тебя трясет как в лихорадке и поднимается температура до сорока градусов. В то время мы уже знали, что высокая температура убивает сифилис. Бывало, сифилитики, которые скрывали свою болезнь, вылечивались сами по себе после сильного воспаления легких или после ранения, которое вызывало высокую температуру.
Когда воевали на своей территории, такого количества венерических больных у нас не было. Да и о «черных» госпиталях я впервые услышал только в Польше. Наши солдаты подхватывали эти болезни в основном от интернированных девушек. В этих местах было много военнопленных французов, американцев, итальянцев и других, которые вели более свободный образ жизни, чем, скажем, русские или украинцы. И существовала такая закономерность — там, где меньше военнопленных, к примеру, в сельской местности, там реже встречались венерические болезни.
Когда ночью меня в госпитале не было, ребята обязательно прикрывали. Делалось это так. Во время обхода палат врачами ходячие раненые перебегали из палаты в палату и ложились на пустые койки. Соглашались на это всегда с большим удовольствием, потому что тому, кто прикрывает, доставалась пайка самовольщика. А я в госпиталях не встречал ни одного неголодного раненого.
«Она меня так прыжала что я крыкнул У меня ж ведь раны а она от блаженства все забыла Но хорошо что я не забыл Я ее хотел даже чем нибудь обидыть но ни тут то было она была как разяреный зверь Схватила зубами мою рубаху что мне даже нечего и думать вырваться с такими ранами Я тогда тяжело вдохнул и прытаился как котенок Я слыхал когда то розказывали за бешенство но я не верил Ну а тут попался Та еще с таким здоровем как у меня сейчас Последующие номера были лекше а утром она стала страшная аж посинела Батиньки мои Но я примерился мне здесь большая выгода стала Я накатаюсь как на паравозе а утром чего моя душа пожелае Носе чуть не на руках Когда она дежуре то мы частенько ходили в скверик за речушку в бур'ян. Я это место называл плацдарм Он полит нашей кров'ю и потом… Я с этого плацдарма уходил мокрый от пота и пяный Не мог удержать до утра А иногда ходили у церкву за ограду но здесь она говорить неудобно святое место Мне один раз казалось что на одной иконе какой то Бог смеялся во весь рот когда мы танцевали второе колено. Я ей когда это сказал она не стала туда ходить. Бога стала боятся… А почему я записываю хрен его знае в точности я не могу обяснить А во вторых мне не когда не встречалось «бешенство маткы» Правда один раз видел до войны в Батуме бешеную собаку Но ее сейчас же убили на улице…»
— Когда после ареста отца в 37-м году я скрывался в Батуми, на одной из улиц произошел такой случай. Иду и слышу крики, а потом выстрелы. Народу собралось много. Подхожу, спрашиваю: «Что случилось?» Один грузин отвечает: «Дурной собака убили…» Все вокруг одобряли, что застрелили бешеную собаку, говорили о том, что бешеная собака не имеет права на жизнь. На работе в госпитале, вообще в жизни Маруся вела себя обыкновенно, ничем особо не отличалась от других девушек, а со мной какое-то бешенство на нее находило.
«Но а мне такой и надо было Через нее я вылечился так быстро Я лутше всех жыл в палате продуктов госпитальских я не кушал и все мне завидовали и советовали чтобы я с ней расписался… Все знали что я безпрызорный родни у меня никакой нет это я им такую баланду пустыл и мне больше нечего не остается как жыть у ней и все поэтому тащит мне У меня правда иногда аж голова кружытся… Я все вижу как сквозь стекло чего она думае Но это все нечево а подошло то время что мне выписыватся и она узнала что мое ранение попадае домой Вот то здесь мне и дало подумать как мне отвязаться Я решыл обратно хитрыть Своего доктора попросил чтобы она прыписала морской воздух Вот она мне и прыписала жыть тры месяца в Новоросийске Туда мне и билет дали Ну это мне стояло блатом который носила сама же Маруся Ну а как извесно я не поехал в Новоросийск а слез в Стиблиевке. Комисовали меня 5 июля до 12 июля шли прощания все это время я ей только обещал без конца Когда я прыеду чего будем делать и как жыть будем И вот 12 июля ночю я уежаю все связано она меня провожает до станции Прыехали на станцию она все время плачет Не знаю чего или того что я уежаю или того чтобы поскорей сматывался Пасажыры на это обратили внимание Некоторые смеются некоторые сожалеют А я хоч бы скорей оторваться А поезд как нарочно на час опаздывает И наконец состав подошол Она вцепилась прямо зубами в мои губы я чуть не крыкнул и поскорей побежал в вагон а сумку забыл в нее Тогда вже она через окно передала мне Она думала что я от волнения забыл сумку а я от радости И вот этим и кончилась любовная драма Назад вертаться в Харьков я некогда не думаю так как я там головы не забыл Правда сын или дочь но это она угробит сатана полосатая»
— Не думал я тогда, что судьба снова сведет меня с Марусей и, кстати, все в том же Харькове. А произошло это так. В Харькове жил мой младший брат Мишка. В 50-м году он позвал меня к себе подзаработать — тогда шоферы требовались везде, а в колхозе платили мало, точнее, вообще не платили, только ставили в ведомостях палочки, которые назывались «трудодни». Ну я и подался. Шоферили мы с Мишкой на кондитерской фабрике, возили сахар. Заметил я, что вокруг Мишки стали вертеться какие-то незнакомые мне люди и все уговаривают его доить корову. Какая корова? И почему Мишка должен ее доить? Я на него насел: признавайся! Он и признался. Когда мешок с сахаром берешь за углы, как за коровьи соски, и дергаешь его, сахар из мешка высыпается в заранее проделанную дырку. Оказывается, эти темные люди «доили корову» в одном условленном месте, куда Мишка заезжал по пути с железнодорожной станции на фабрику. Мне стало страшно. Тогда за килограмм украденного сахара давали сразу десять лет тюрьмы. А тут такое. Я, конечно, знал, что Мишка вором не был, а пошел на это с голодухи — на те деньги, что мы зарабатывали за баранкой, прокормить семью было очень трудно. Написал я заявления «по собственному желанию» от своего и от Мишкиного имени и отнес их начальнику отдела кадров.
