Энтони Бивор - Падение Берлина, 1945
Когда гарнизон башни зоопарка, состоящий из трехсот пятидесяти человек, наконец капитулировал, полковник Галлер[905] отозвал в сторону советского офицера и сказал ему, что внутри спрятались два немецких генерала, ранее имевшие намерение улизнуть из Берлина. К тому моменту, когда на четвертом этаже здания красноармейцы обнаружили генеральское убежище, один из германских военачальников уже успел застрелиться. Вместе с другими солдатами к его телу подошел и писатель Константин Симонов.
Симонов сумел добраться до Берлина только утром 2 мая. На улицах города все еще были слышны выстрелы из автоматического оружия. Советские бойцы стреляли по зданиям, где засели эсэсовцы, отказывающиеся сдаваться. Симонов считал это сопротивление предсмертными судорогами[906]. Поскольку в зенитной башне зоопарка свет был отключен, поднимавшимся наверх красноармейцам пришлось зажечь факелы. Один из офицеров указал Симонову на небольшое бетонированное помещение. Там с открытыми глазами на красивом и спокойном лице лежал мертвый немецкий генерал, возраст которого не превышал сорока пяти лет. Он был коротко пострижен. В-ладони правой руки немец сжимал пистолет, тогда как его левая рука обнимала тело мертвой женщины — молодой жены генерала. Глаза женщины, красивой и очень хорошо одетой, были закрыты. Симонов заметил на ней английскую блузку с короткими рукавами и серую форменную юбку. Сам генерал был одет в рубашку металлического цвета, высокие ботинки и китель, пуговицы которого оказались расстегнуты. Между ногами генерала стояла бутылка из-под шампанского, на три четверти полная. Кончина этого человека являлась, по мнению Симонова, частью конца "бандитской славы бывшей фашистской империи". Писатель также обратил внимание, что человек, который принимал капитуляцию в столице рейха, был генерал Чуйков, именно тот военачальник, который руководил обороной Сталинграда. Казалось, что сама история постаралась сделать все от нее зависящее, чтобы привести армию Чуйкова в Берлин и сделать капитуляцию германских войск особенно символичной.
Простым берлинцам в этот момент было отнюдь не до символов. Они накрывали лица убитых солдат кусками газет или шинелями и стояли в очереди к полевым кухням, развернутым красноармейцами по приказу генерала Берзарина. Тот факт, что в этот самый момент в Средней Азии свирепствовал голод и даже имелись случаи каннибализма[907], не влиял на новую политику советского руководства, призванную завоевать доверие немецкого народа[908]. Но изменения в партийной линии еще не проникли глубоко во все части огромного механизма Красной Армии.
Советские солдаты спускались в подвалы, где лежали раненые немецкие солдаты, внимательно осматривали их и тыкали в грудь стволами от автоматов. "Ты СС?" — спрашивали они. Когда один из красноармейцев подошел к раненому шведскому добровольцу из дивизии СС "Нордланд", то больно ударил его по животу и задал тот же вопрос. Бедный швед попытался объяснить, что он лишь простой солдат вермахта.
"Да, да. Ты СС!" — повторил красноармеец. Шведский доброволец, который уничтожил все личные документы, включая паспорт и другие бумаги, свидетельствовавшие о том, что он воевал против русских на стороне финнов, смог изобразить на лице слабую улыбку. Тем самым он, видимо, хотел показать, какими нелепыми ему кажутся слова, произнесенные советским бойцом. В конце концов красноармеец сдался, так и не заметив, что раненый, лежавший перед ним, весь покрылся холодным потом. Лишь спустя полгода сотрудники НКВД научились быстро распознавать таких людей. Каждый эсэсовец имел специальную татуировку на внутренней стороне левой руки, обозначавшую его группу крови[909].
На Александерплац и Паризерплац немецкие раненые, накрытые солдатскими одеялами, лежали прямо на улице. Они продолжали оставаться под присмотром медсестер. Чуть к северу от этого района советские орудия продолжали обстреливать группу обреченных эсэсовцев, засевших в здании на берегу Шпрее. Во многих местах города черный дым пожарищ продолжал подниматься к небу. Красноармейцы выгоняли на улицу и строили в шеренги сдающихся военнослужащих вермахта, эсэсовцев, членов гитлерюгенда и фольксштурма. Грязные и оборванные, с черными от копоти лицами немцы появлялись из различных укрытий, подвалов, тоннелей. Советские бойцы кричали им "хэндэ хох!", после чего те бросали на землю оружие и поднимали руки вверх так высоко, как это было возможно. Некоторые гражданские лица бочком подходили к советским офицерам и указывали им на те места, где еще прятались германские солдаты[910].
Василий Гроссман сопровождал генерала Берзарина во время осмотра центра Берлина. Писатель тяжело переступал через многочисленные обломки кирпичей и бетонных строений, интересуясь про себя, как много зданий было разрушено еще до штурма Берлина — американскими и английскими бомбардировщиками. Неожиданно к нему подошли еврейская женщина и ее пожилой муж. Они спросили Гроссмана о судьбе тех евреев, которых нацисты вывезли в неизвестном направлении. После того, как писатель подтвердил их самые страшные подозрения, мужчина разразился слезами.
Немного позднее Гроссман встретил привлекательную немку, которая была одета в длинное пальто, похожее на астраханский халат. Они мило побеседовали. В конце разговора женщина вдруг поинтересовалась у него: "Вы ведь не еврейский комиссар?"[911]
Немецкие офицеры, которые в самый последний момент стали подписывать документы о демобилизации своих подчиненных, напрасно теряли время. Все лица, которые были задержаны в форме (будь то форма пожарных или железнодорожников), немедленно брались под арест и строились в колонны, идущие на восток.
Все, что окружало Гроссмана в тот момент, производило на него неизгладимое впечатление. Огонь, дым, гигантские колонны военнопленных. На лицах этих людей отпечаталась трагедия, глубоко засевшая в их душах. Чувствовалось, что их мучает не только собственное незавидное положение, но и переживание за жителей разрушенного города. Горе и страх, обрушившиеся на людей, идущих теперь в колоннах, действительно были велики. Оно чувствовалось и во взглядах женщин и детей, смотрящих вслед уходящим мужчинам и подросткам. Гроссман наблюдал за тем, как среди пленных солдат идут полицейские, различные служащие, пожилые люди и почти мальчишки[912]. Многие мужчины шли со своими женами, красивыми молодыми женщинами, некоторые из них улыбались и старались, как могли, приободрить мужей. Один солдат вел с собой двоих детей, девочку и мальчика. Стоящие на обочине дороги люди старались помочь несчастным. Они давали им воду и хлеб. В Тиргартене внимание Гроссмана привлек раненый немецкий военнослужащий, сидящий на скамейке в обнимку с молодой медсестрой. Они ни на кого не смотрели. Весь мир перестал для них существовать. Когда писатель спустя час шел в обратном направлении, эта пара так и продолжала сидеть в том же положении[913].
