Джон Рональд Руэл Толкиен - Письма
2. «Он не скрывал, что осведомленностью своей обязан фермеру Мэгготу, которого, похоже, почитал персоной куда более важной, нежели им казалось».
3. Сэр Томас Браун, «Расхожие народные суеверия», III, глава 10: «Зимородок, подвешенный за клюв, показывает, куда дует ветер».
4. См. примечание 1 к письму №237.
5. См. примечание 2 к письму №237.
241 Из письма к Джейн Нив 8—9 сентября 1962
[Тетя Толкина, ныне живущая в Уэльсе, читала корректурный экземпляр его лекции «Английский и валлийский», прочитанной в 1955 г. и опубликованной в 1963 г. в сборнике: «Англы и бритты: О'Доннелловские лекции».]
Я был так рад вновь получить от вас весточку. Я отчасти боялся, что с этой лекцией зашел слишком далеко: большая часть содержащегося в ней материала довольно скучна — для всех, за исключением профессоров. На самом-то деле она вовсе не «научная»: моя задача состояла в том, чтобы нанизать на одну нить общеизвестные (профессионалам) факты в попытке заинтересовать англичан. Единственное, что там есть «оригинального», так это автобиографические вставки, и упоминание о «красоте» языка, и теория о том, что «родной язык» человека совсем не обязательно тот, что усвоен «в колыбели».
Ничуть не удивляюсь, что ваш почтальон не знал bobi: caws bobi. Кажется, в современных словарях этого слова нет; вероятно, оно устаревшее. Оно значит или значило «расплавленный сыр»; то есть «гренки по-валлийски». Валлийское слово роbi означает «готовить, жарить, обжаривать на огне», и (если Эндрю Бурд [1] ничего не переврал) р- перешло в b-, потому что роbi употребляется как прилагательное, после существительного. Одно время Лондон с валлийским был на короткой ноге (как видим у Шекспира); так что валлийские словечки и обороты то и дело возникают в пьесах и повестях. Но представление о том, что валлийский — это «язык небес», куда древнее. Эндрю Б. просто-напросто вышучивал распространенное валлийское притязание. Полагаю, почтальон о нем наверняка слышал. Почтальоны в целом — славное племя, особенно деревенские, те, что до сих пор ходят пешком. Но валлийские почтальоны, похоже, особенно доброжелательны и образованны в придачу. Сэр Джон Моррис Джоунз, знаменитый ученый, специалист по валлийскому (и автор той самой грамматики, что я купил на премиальные деньги, как сказано в статье [2]), говорил, комментируя работу маститого французского ученого (Лота) на тему валлийских стихотворных размеров: «Да в этой области мой почтальон ему сто очков вперед даст по части учености и здравого смысла».
Из этого, конечно же, не следует, что Лот был столь же невежественен, как самый обычный почтальон, «любитель лясы точить»; следует лишь то, что данный конкретный почтальон оказался начитаннее и эрудированнее французского профессора. Возможно, что это даже правда — в том, что касается валлийского. Ведь Уэльс, и поныне остающийся «бедной страной», еще не приучился ассоциировать искусство или знание исключительно с определенными классами. Однако валлийцы, при всех их достоинствах, вздорны и зачастую злобны; они не только перемывают косточки «иностранцам», но нередко обращают острие сарказма и на своих соплеменников (а те обид не забывают). Все «ученые» — народ сварливый и склочный, но валлийские гуманитарные науки и филология — это ж просто война фракций. Мое замечание на стр. 3 касательно «вступления в воинствующие ряды» [3] — это не просто фигура речи, но совершенно необходимое отрицание собственной принадлежности к какой-либо из фракций.
Рассказывают, будто сэр Джон М. Дж. выстроил себе роскошный особняк близ Бангора, с видом на пролив Менай и Мон (Англси). Но на большой земле жителей этого острова «ласково» называют moch, «свиньи». Представители дворянства из Бомари /*Замок Бомари на острове Англси, построен английским королем Эдуардом I в 1295 г. с целью утвердить свою власть над валлийцами.*/ явились к нему с визитом и, полюбовавшись домом, спросили, собирается ли он как-нибудь его назвать. «Ода,— отвечал он, — я назову его «Видна Гадару» /*Аллюзия на эпизод из Евангелия от Луки (Лк. 38: 26—37): Иисус, приплыв в «страну Га-даринскую», изгоняет бесов из одержимого, бесы же, «выйдя из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло»*/.....
Посылаю вам «Лист работы Ниггля». Я заказал с него копию специально для вас, на случай, если захотите оставить ее себе, — с «Даблин ревью», в котором повесть публиковалась почти 20 лет назад. Она была написана (как мне кажется) перед самым началом Войны, хотя впервые я прочел ее вслух друзьям в начале 1940 г. Ничего не помню о том, как она писалась, кроме разве того, что однажды утром проснулся с этой историей в голове, быстро ее нацарапал, — причем опубликованная версия, по большому счету, почти ничем не отличается от первого, набросанного второпях варианта. Она меня до сих пор трогает несказанно, всякий раз, как я ее перечитываю.
На самом деле и строго говоря, это не «аллегория», это, скорее, «миф». Ведь предполагается, что Ниггль — реальная личность, в которой смешалось и хорошее, и дурное, а вовсе не «аллегория» какого-то отдельного порока или добродетели. Фамилия Пэриш /*Фамилия «Пэриш» является говорящей и означает «(церковный) приход», что об» грывается в финале повести: Niggle's Parish, то есть «Нигглев приход».*/ оказалась очень кстати для шутки Носильщика; однако, наделяя ею персонажа, я не вкладывал в нее никакого особого значения. Некогда я знавал садовника по фамилии Пэриш. (А в нашем телефонном справочнике, как я вижу, Пэришей целых шесть.) Разумеется, отдельные детали можно объяснить исходя из биографических фактов (что вызывает в современных критиках интерес просто-таки маниакальный, так что они зачастую ценят литературное произведение лишь постольку, поскольку оно являет нам автора и предпочтительно в неприглядном свете). Росло некогда огромное дерево — гигантский тополь с раскидистыми ветвями; я видел его в окне, даже лежа в кровати. Я любил его и тревожился о нем. Несколько лет назад его безжалостно обкорнали, однако тополь доблестно отрастил новые ветви, хотя, конечно же, им недоставало безукоризненного изящества, некогда дереву присущего; но вот бестолковая соседка [4] принялась требовать, чтобы тополь срубили. У каждого дерева есть свой враг; а заступник мало у какого найдется. (Очень часто эта ненависть иррациональна: это страх перед гигантским живым существом, которое так просто не приручишь и не уничтожишь; пусть это чувство и облекается порою в псевдорациональные термины): Эта дуреха /*Только в этом отношении — как деревоненавистница. Во всем прочем то была дама выдающаяся и незаурядная. — Прим. авт.*/ заявила, что тополь, дескать, загораживает от солнца ее дом и сад и что она опасается за свой дом: как бы дерево на него не рухнуло, если сильный ветер поднимется. Тополь рос точнехонько к востоку от ее парадной двери, по другую сторону широкой дороги, на расстоянии, превосходящем его высоту раза этак в три. Так что тень в ее направлении падала разве что в равноденствие, и лишь с утра спозаранку помянутая тень дотянулась бы через дорогу до тротуара перед ее воротами. А ветер, способный вырвать это дерево с корнем и швырнуть на ее дом, стер бы с лица земли дом вместе с нею самой без помощи дерева. Полагаю, тополь до сих пор стоит на прежнем месте. Хотя с тех пор ветра дули не раз и не два [5]. (Сильный ураган, завершивший жуткую зиму 46—47 г. (17 марта 1947 г.), выкорчевал почти все могучие деревья вдоль аллеи на Лугу Крайстчерча и опустошил олений парк в Модлине — но тополь не потерял ни единой ветви). Кроме того, конечно же, я переживал за свое собственное внутреннее Дерево, за книгу «Властелин Колец». Оно разрасталось, выбивалось из-под контроля, открывало взгляду все новые, бесконечные горизонты — мне так хотелось докончить книгу, но мир грозил помешать. Кроме того, я намертво застрял где-то около главы 10 («Голос Сарумана») в Книге III, а впереди маячили эпизоды, часть которых в итоге удалось вместить в главы 1 и 3 Книги V, однако большинство их, как оказалось, истине не соответствовали, особенно все, что касалось Мордора — и я понятия не имел, что делать дальше. Только когда Кристофера отправили в Ю. Африку, я заставил себя написать Книгу IV, которая отсылалась ему кусок за куском. На Дворе стоял 1944 год. (Первый, черновой вариант я закончил только в 1949 г.; помню, по мере того, как я писал, на страницы капали слезы (сейчас это — эпизод чествования Фродо и Сэма на Кормалленском поле). Затем я собственноручно перепечатал весь этот великий труд, все шесть книг, а затем еще раз — в отредактированном виде (а отдельные места — по многу раз), по большей части на кровати на чердаке крохотного одноквартирного домишки /*В оригинале — terrace-house; одноквартирный дом, составляющий часть непрерывного ряда небольших стандартных домов с общими боковыми стенами вдоль улицы (как правило, в дешевых, рабочих районах).*/ в ряду ему подобных, куда война изгнала нас из дома, в котором выросли мои дети). Но все это, по сути дела, на «Лист работы Ниггля» особого света не проливает, верно? Если у произведения есть какие-никакие достоинства, они таковыми и остаются, неважно, знаете вы обо всем об этом или нет. Надеюсь, вам оно хоть сколько-нибудь понравится. (Думаю, вам и личные подробности по душе придутся, хотя и в силу совсем иных причин. А все потому, что вы у нас лапушка, и интересуетесь жизнью ближних своих, особенно тех, что приходятся вам кровной родней.)
