Валентин Берестов - Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания
За голубоватой шторкой была желтая глухая торцовая стена. И я подумал, что Немецкою церковью, за которой русский добрый молодец молил своего православного Бога не давать в жены красавицу, ибо «хорошу жену в честной пир зовут», а «меня, молодца, не примолвили» и даже выставили «за воротнички», могла быть не только лютеранская, но и реформатская. Немецкая лютеранская церковь была неподалеку, на Невском. А может, и реформатская где-то рядом? Может, она за этим вот зданием? Так оно и было! Реформатская немецкая церковь, построенная Фельтеном, выходила при жизни Пушкина своим двором прямо на набережную Мойки. Но это я узнал потом, после того как повернулся лицом к публике и отстоял вместе с ней бесконечную минуту молчания.
За эту удивительную минуту я успел сочинить стихи, проанализировать их, совершить проступок, загладить его, построить научную гипотезу и разделить общую скорбь. Мне было дано пережить одну минуту из жизни гения! Какой она была протяженной, какой вместительной! А у Пушкина все минуты были такими! Его время текло иначе, чем у нас. Оно было длинным, как в детстве.
Выйдя из музея, я прочел новые стихи Андрею и Татьяне Ивановне. Андрей согласился с моим анализом. Гетевское «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой» относится в сущности почти ко всем старикам. А Татьяна Ивановна задумалась.
— Смысл этих стихов глубже, чем ты думаешь, — сказала она. — Пушкин ответил на твой вопрос. Значит, наша земная жизнь — это юность. А за ее пределами начнется зрелая, могучая жизнь духа.
Пушкин как бы расплатился со мной стихами за те стихи, которые я ему вернул.
1967, 1990
ТРИ ЭПОХИ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕКА
В каждой из трех повестей автобиографической трилогии Льва Толстого есть одноименная глава: в «Детстве» — «Детство» (XV), в «Отрочестве» — «Отрочество» (XIX), в «Юности» — «Юность» (XXXII). Их можно прочитать одну за другой, и окажется, что это своеобразная трилогия в трилогии. В ней всего 9 страниц, половина из них приходится на главу «Юность». Но содержание этой микротрилогии огромно и неожиданно. Мне даже показалось, что я читаю новое, неизвестное произведение Льва Толстого.
По моим выкладкам, Николеньке Иртеньеву в этих главах соответственно 5–6, 12 и 18 лет. В каждой из них изображено то, что ребенку, подростку и юноше дается без усилия, что происходит в его душе непроизвольно, когда никто и ничто не мешает ему быть самим собой, ничего не надо ни делать, ни говорить, ни думать (бывает и так!) напоказ.
6 лет. При таком интервале резче видно несходство психики ребенка, подростка и юноши. И обнаруживается, что ребенку легче всего любить и верить, юноше — наяву и в воображении наслаждаться окружающим миром, его звуками и красками, а подростку, как ни странно это звучит (Толстой начинает главу словами: «Едва ли мне поверят»), — мыслить. И не просто мыслить, а строить и разрушать целые философские системы. В этом внутреннее, идеальное содержание трех эпох развития человека. (Толстой предполагал назвать свое произведение как научный трактат: «Четыре эпохи развития». Четвертая повесть, не написанная, а вернее разошедшаяся по другим его произведениям, должна была называться «Молодость».)
В этой микротрилогии Толстой вместе с нами заглядывает во внутренний, скрытый от глаз мир ребенка, подростка, юноши. И делает это с огромным уважением к тому, другому и третьему. Все они для него — полноценные люди с богатым, таинственным, неисчерпаемым, а то и неуловимым душевным миром. В детстве «одни мечты гонят другие, — но о чем они? — спрашивает автор. — Они неуловимы». Связь отроческих размышлений он, по его словам, улавливает с трудом. Лишь юность ему открыта и понятна, но все равно таинственна. И он проникает в тайники трех возрастов как аналитик и как поэт.
2Ключевое слово для всей микротрилогии — «мечты», «надежды». Свои ключевые слова есть и у каждой из ее глав. В главе «Детство» — это «любовь», «любить». И автор начинает прямо с объяснения в любви: «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о ней». Ничто в этой главе не мешает ни автору, ни ребенку, ни матери выражать свои заветные чувства: «Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю свою нежность и любовь». Ничто не мешает и ребенку «вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать: — Ах, милая мамаша, как я тебя люблю!»
Тут во всем любовь. И в ответе матери: «Так ты очень меня любишь?» И снова: «Смотри же, всегда люби меня, никогда не забывай!» И в молитве, которую малыш когда-то шептал «за любимой матерью». И в смелом для человека того времени утверждении, что «любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство». И детские грезы, хоть они и неуловимы, «исполнены чистой любовью». И воспоминание о неудачнике Карле Иваныче вызывает пылкую любовь, готовую на самопожертвование: «Так полюбишь его, что слезы потекут из глаз».
«Свежесть, беззаботность, потребность любви», — так говорит автор о детстве. И снова: «Невинная веселость и беспредельная потребность любви». Автор считает их лучшими добродетелями. В детстве же они были единственными побуждениями в жизни. Любовь тут и в лексике, которая могла бы показаться нестерпимо слащавой, если бы автор лишь описывал чувства, а не испытывал их сам: «сладкие грезы», «чудесная нежная ручка» матери, «слезы любви и восторга», «ангел-утешитель»; и еще раз «слезы и восторги эти». Любовь и нежность тут в любой интонации, в любой детали: «Любимую фарфоровую игрушку — зайчика или собачку — уткнешь в угол пуховой подушки и любуешься, как хорошо, тепло и уютно ей там лежать». И так же легко эта детская любовь распространяется на все человечество, — «чтобы Бог дал счастья всем, чтобы все были довольны и чтобы завтра была хорошая погода для гуляния».
Верность такого улавливания неуловимого доказывается еще и тем, что детские чувства любви и нежности тут испытывают вместе с ребенком и двое взрослых: мать, любящая и лелеющая дитя, и автор, любящий и лелеющий воспоминания детства.
3Ключевое слово в главе «Отрочество» — «мысль». Автор сразу же начинает с мыслей, с размышлений. Тут звучат интонации трактата, философского диспута: «Едва ли мне поверят, какие были любимейшие (вот куда теперь ушла любовь! — В. Б.) предметы моих размышлений во времена моего отрочества, — так они были несообразны с моим возрастом и положением». Уже в первой фразе есть диалектика. И в этом-то для автора гарантия, что ему поверят: «Но, по моему мнению, несообразность между положением человека и его моральной деятельностью есть вернейший признак истины»..
