Валерий Шубинский - Ломоносов: Всероссийский человек
Этот Мишенька, Михаил Евсеевич Головин, стал потом математиком (учился у Эйлера, вновь приехавшего в 1766 году в Россию), адъюнктом академии, составлял календари, написал учебники по геометрии и гражданской архитектуре, держал корректуру собрания сочинений дяди, но в 1786 году, не поладив с княгиней Дашковой, вынужден был выйти в отставку. Впрочем, до 1789 года он числился «заштатным адъюнктом» и получал небольшое жалованье. Одновременно он преподавал в Главном народном училище и других учебных заведениях. Преподавателем он, судя по всему, был отличным, но часто пропускал занятия (то ли болел, то ли пил, то ли пил и от этого болел), подвергался штрафам и умер в 1790 году в нищете, холостяком, тридцати четырех лет. Марья Васильевна, приехавшая в 1791 году в Петербург, с трудом выпросила у графа Завадовского, бывшего начальника «Мишеньки», пособие, чтобы заплатить оставшиеся от сына долги.
Но все это происходило уже в другом мире, где Михайло (Михаил, как его теперь чаще называли) Васильевич Ломоносов был не человеком, а легендой, символом, а иногда и фетишем.
Глава десятая
СЛАВА И ХУЛА
Восьмого апреля 1765 года Тауберт отправил Миллеру следующее письмо: «Г. статский советник Ломоносов пременил здешнюю временную жизнь на вечную в прошедший понедельник, около 5 часов пополудни, после нового припадка своей прежней болезни, который у него сделался от простуды. За два дня до своей кончины он причащался и испустил дух во время совершения над ним обряда соборования, после прощания, в полном разуме, как со своей женою и дочерью, так и с прочими присутствующими. Сегодня рано он был погребен в Невском монастыре, при огромном стечении народа. На другой день граф Орлов велел приложить печати к его кабинету. Без сомнения, там должны находиться бумаги, которые не желают выпустить в чужие руки».
По иронии судьбы, единственное сообщение о похоронах Ломоносова (очень многолюдных, как говорится) содержится в письме одного его давнего неприятеля — другому. «Санкт-Петербургские ведомости», еще недавно сообщавшие о высочайшем визите ученому, обошли вниманием его смерть. Не принято это было — сообщать в газете о смерти какого-то статского советника, пусть и очень знаменитого. Гораздо важнее были наводнение в Неаполе, мятеж на Корсике или новости из Англии — «герцог Глостерский…[137] <…> тою же одержим болезнью, от которой прежде сего немог король» (уж не идет ли речь о припадках безумия, которыми король Георг страдал всю свою долгую жизнь и которые под конец перешли в слабоумие?). А вот еще одно сообщение из Лондона — совсем в другом роде: вор забрался на идущий в Америку корабль и был пойман матросами, которые «без суда учинили ему достойное наказание», а именно «раздели донага, и нагрев смолу в котле, облили оного с головы до ног, потом надели на него его платье и высадили на берег со всей учтивостью…». Как иногда рифмуются разновременные и разнопространственные «анекдоты». Где они, те три матроса, попытавшиеся ограбить Ломоносова на Васильевском острове? В следующем номере газеты, за 12 апреля, между делом, как о чем-то маловажном, сообщается о том, что «Ея Императорское Величество по просьбе Его Сиятельства Канцлера и Кавалера графа Воронцова уволила его от всех дел по совершенной слабости здоровья». Так окончательно уходит с политической сцены один из ломоносовских меценатов. Через два года и его не станет. Впрочем, он еще успеет поставить на свои средства памятник на могиле Ломоносова — знаменитый памятник, сделанный по рисунку Штелина, с им же сочиненной латинской надписью, стоящий и поныне на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры — в так называемом Некрополе XVIII века.
Бюшинг в те же дни писал Миллеру: «Умер советник Ломоносов. Может быть, эта смерть подаст повод к изменению системы Академии, если только она в три года не разрушится вовсе». Даже те, кто не любил Ломоносова, понимали: ушел большой человек, на котором держалось многое, и, «освободившись» от него, Академия наук может просто развалиться. Но не все враги Михайлы Васильевича у его гроба забыли обиды. Сумароков, увидев бездыханного соперника, вслух сказал: «Угомонился дурак и не может больше шуметь». — «Не советовал бы я вам сказать это ему при жизни», — сухо оборвал его Штелин. Одиннадцатилетний цесаревич, когда воспитатель Порошин (перед Ломоносовым благоговевший) сообщил ему о постигшем страну горе, ответил: «Что о дураке жалеть, казну только разорял и ничего не сделал». Мальчик, конечно, повторял чужие слова — но от кого-то же он слышал подобное!
Отпеть Ломоносова стихами оказалось почти некому. Только певчий-стихотворец Голеневский написал эпитафию — начало которой даже не лишено поэтической силы:
Здесь Ломоносов спит, но кто его возбудит?
Труба! в последний день, когда на всех вострубит.
Бедный певчий наивно восхищался и талантами, и жизненными успехами своего великого современника:
Он первый, может быть, да и последний будет,
Камена никогда его не позабудет.
Науками любим, трудом обогащен,
В число писателей великих есть вмещен.
Оду на французском языке написал молодой друг и почитатель Ломоносова, граф Андрей Шувалов. Интереснее самой оды предисловие к ней, содержащее краткую биографию Ломоносова и оценку его литературного творчества. Особенно выделяет Шувалов «Письмо о пользе стекла» — «произведение столь же необыкновенное, сколь и философское. Это Гамлет, говорящий стихами, и Свифт, тонко забавляющийся».
Через несколько дней после смерти Ломоносова Никола Леклерк, домашний врач Разумовского, был принят иностранным почетным членом в академию. В своей благодарственной речи он счел необходимым помянуть и покойного: «То же самое чувство, которое делает меня столь признательным к оказанной вами благосклонности, должно откликнуться и на вашу справедливую горесть. <…> Не стало человека, имя которого составит эпоху в летописях человеческого разума, обширного и блестящего гения, обнимавшего и озарявшего вдруг многие отрасли…»
Однако Академия наук в те годы никак особенно не стремилась увековечить память Ломоносова и ничего не сделала для его семьи. Даже положенную пенсию Елизавета Андреевна получила не сразу и после хлопот. Правительство, со своей стороны, простило наследникам ученого невыплаченный кредит на обустройство мозаичной фабрики. Год спустя вдова Ломоносова умерла. Дочь, Елена Михайловна, в 1766 году вышла замуж за Константинова, библиотекаря Екатерины II, воспитанника академии, и через шесть лет умерла в родах, 23-летней. Одна из ее дочерей, Софья Алексеевна, вышла замуж за молодого офицера Николая Раевского — будущего легендарного генерала (сестры ее, Екатерина Алексеевна и Анна Алексеевна, умерли незамужними; не имел потомства и единственный внук Ломоносова, Алексей Алексеевич Константинов, скончавшийся в 1814 году). Екатерина Орлова, Мария Волконская, Елена, Софья, Николай, Александр Раевские — правнуки Ломоносова. Пушкин писал: «Имена Ломоносова и Минина вдвоем перевесят, может быть, все наши старинные родословные. Но неужели их потомству смешно было бы гордиться сими именами?» Но знал ли он, что речь идет о его ближайших друзьях? Почему-то они редко вспоминали о своем великом предке-плебее — хотя именно правнучкам Раевским пришлось заниматься публикацией (с помощью Свиньина) ломоносовского архива.
