Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
«Мадам, шлю рукопись… Дорогой всем нам и тонкий поэт, который был вашим отцом, вновь оживает в вас. В поисках идеала он создал вас, вас, которая как женщина и светлый ум — воплощение совершенной Красоты. Целую ваши крылышки…»
Последняя фраза вносит в письмо интимную нотку.
Никогда, ни над одним романом, он не работал с таким упоением, как над «Девяносто третьим годом».
Записная книжка Гюго, 21 ноября 1872 года:
«Сегодня начинаю писать книгу „Девяносто третий год“ (первую главу). У меня в моей „хрустальной комнате“ перед глазами портрет Шарля, портреты Жоржа и Жанны. Я взял новую хрустальную чернильницу, купленную в Париже, открыл новую бутылочку чернил и налил их в новую чернильницу; взял пачку „полотняной бумаги, специально купленной для этой книги; взял доброе старое перо и начал писать первую страницу…“»
16 декабря:
«Теперь я буду писать не отрываясь, все дни без перерыва, если на то будет божья воля…»
Без передышки — так он работал во времена «Собора Парижской Богоматери», когда ему было тридцать лет; на восьмом десятке он не утратил ни физических сил, ни вдохновения. В основе «Девяносто третьего года» конфликт, интересовавший его в молодости, конфликт между белыми и синими, но происходит он отнюдь не в душе, как у Мариуса из «Отверженных», а в действии. Обстановка — те места, где бунтовали шуаны, была ему хорошо знакома. Фужер, Доль, леса с дуплистыми деревьями, поля и рощи вокруг, окрестные мызы и фермы — он посещал все эти места вместе с Жюльеттой, это была ее родина. Она написала для него воспоминания об этой поездке. Когда-то в войне против вандейцев майор Гюго проявлял милосердие. Сын имел полное право взять этот сюжет, развить его, как подобает беспристрастному судье, и показать в обоих лагерях, монархическом и республиканском, величие наряду с жестокостью. Говэн, молодой пред-водитель синих (Гюго дал ему девичью фамилию Жюльетты Друэ), настоящий и великодушный герой, но и маркиз де Лантенак, аристократ и шуан, также жертвует собой ради спасения троих детей. Диалоги в романе отдают патетикой. Но ведь Французская революция была исполнена пафоса и драматизма. Ее герои принимали возвышенные позы и сохраняли их вплоть до смерти. Сами недостатки Гюго, некоторая его высокопарность помогли ему создать образы этих полубогов. Жюльетта с воодушевлением переписывала книгу: «Я в полном восторге сажусь за стол, где умножатся твои шедевры».
Первого января 1873 года она повторила молитву, которую он когда-то сочинил для нее: «Господи Боже, сделай так, чтобы мы всегда жили вместе! Услышь его мольбу во мне. Услышь мою мольбу в нем. Сделай так, чтобы он не расставался со мной ни на один день в этой жизни, ни на одно мгновение в вечности. Сделай так, чтобы я всегда была в этой и в той жизни полезной и любимой. Полезной для Возлюбленного и им любимой. Спаси нас, преобрази нас, соедини нас!..» В день годовщины их любви, в сороковой раз, она напомнила ему о том февральском утре 1833 года, когда, стоя у окна, она посылала ему воздушные поцелуи, а он то и дело оборачивался и отвечал ей тем же. «Все изменилось, я облачилась в наряд старости, но мое сердце и моя душа остались молодыми, и я обожаю тебя так же как в первый день, когда я стала твоей».
Ах, как был необходим ей этот ритуал и эти воспоминания, чтобы сохранить волю к жизни! Ведь ее «божественный учитель» (это было ее святотатственное выражение) оставался неисправимым. 20 ноября 1872 года, когда Мари Мерсье, русалка «из прозрачных вод Ура», появилась на Гернси, ее летний любовник не оказал ей радушного приема.
Записная книжка Виктора Гюго:
«Я отправлю ее в Лондон, а оттуда в Брюссель. Проезд я оплачу…»
Дело в том, что Жюльетта допустила неосторожность: в марте 1872 года она взяла к себе в дом очень красивую двадцатидвухлетнюю белошвейку Бланш. Вновь прибывшая была довольно образованной девушкой, в правописании и в почерке она могла с успехом соперничать с Жюли Шене. Она знала наизусть множество стихов, в особенности стихов Гюго. Госпожа Друэ, устав от секретарских обязанностей, предполагала даже доверить ей переписку рукописей Гюго. Бланш была невинной и скромной. Встретив эту мудрую деву в доме Ланвенов, старых друзей, доказавших в дни государственного переворота свою преданность, Жюльетта уговорила ее бросить работу в мастерской. Ей и в голову не приходила мысль о том, что она подвергает опасности свое собственное счастье.
Бланш, воспитанная Ланвенами, считалась их дочерью или внучкой, и они не отрицали это вымышленное родство. В действительности же Бланш-Мари-Зелиа родилась 14 ноября 1849 года от неизвестных родителей. В подобных случаях французский закон предписывает давать ребенку три имени, из которых одно разрешено считать его фамилией. Смуглая, с печальным взором, стройная Бланш должна была нравиться Виктору Гюго своей очаровательной фигурой, грацией и томностью движений. Ланвены, глубоко преданные Жюльетте и не питавшие иллюзий в отношении Минотавра, давали своей приемной дочери наказ вести себя благоразумно. Впрочем, в Париже она не подвергалась атакам, которым следовало бы давать отпор. Жюдит Готье, Сара Бернар, Джейн Эслер, Эжени Гино, Зели Робер, Альбертина Серан и многие другие — их было вполне достаточно, чтобы утолять ненасытные желания прославленного поэта.
В «Отвиль-Хауз» Бланш очутилась наедине с Морским Старцем и сразу же почувствовала действие его неотразимого обаяния. Слава, гений, разум, творческая сила, — как могла устоять та, которую ошеломлял поток его шедевров? Ведь восхищение человеком тоже ведет к любви. К тому же царь Давид был во власти соблазна. Некоторое время он честно пытался бороться со своим желанием. Это доказывают записные книжки.
27 января 1873 года:
«Alba, Peligro. Aguardarse… No quiero malo para ella, ni para la que tiene mi corazon…» («Бланш. Опасность. Буду осторожен. Я не хочу ничего плохого ни ей, ни той, которая близка моему сердцу…»)
Когда он делался настойчив, бедняжка Бланш казалась столь несчастной, что Людоеду становилось жаль ее:
‹‹Она ни на что не соглашалась… Она лепетала: «Сударь», а я: «Сударыня…» Я подсмотрел пока лишь краешек ее плеча…
Тропинкой нежности спускались мы вдоль склона,
Где в наши времена, как и во время оно,
Таится змей любви, заманивая в сад,
По видимости — в рай, однако чаще — в ад.
Весна. Мы с ней вдвоем. Идем глухой дубровой,
Она из розовой становится пунцовой,
Я полон до краев пьянящим торжеством,
И оба грезим мы, должно быть, об одном…››[217]
Он нарек ее — Альба и приносил написанные для нее стихи. Она была очарована, побеждена, но героически сопротивлялась. Однако после нескольких месяцев борьбы бедная девушка уступила и, будучи очаровательной, подарила поэту такое же счастье, какое некогда дарила ему Жюльетта. Он говорил ей это, как и всем другим, в изумительных стихах. Никогда еще старый обольститель не писал столь пламенных строк. Победа окрылила его, порождала в нем новую Творческую силу. Его новая любовь прекрасно гармонировала с деревенской жизнью, и во время прогулок с Бланш все в полях пленяло красотой — и цветущие живые изгороди, и зреющие хлеба.
