Юхан Пээгель - Рассказы
Это казалось таким чудом, что он не решался в него поверить. В смятении он вышел в сад, на пчельник, походил между кустами смородины и ульями-колодами, затем вернулся в каморку и наугад раскрыл Библию. Нет, то было не откровение - вот и новую, незнакомую страницу он тоже смог прочесть без труда.
Помогла-таки ему злость.
Он не искал в Библии утешения скорбящей душе, его не терзали угрызения совести. Отнюдь нет, ибо совесть у него была чиста.
За латунными застежками таился диковинный мир Поражали чужеязычные имена, которыми в здешних краях никто своих детей никогда не нарекает: Иезекииль, Пахав-Моав, Моисей, Иов... Помимо коней и быков, известных и здесь, там водились верблюды, бегемоты, пеликаны, вместо сосен и берез росли пальмы и кедры. Там громоздились высокие горы, текли быстрые реки, солнце жгло сыпучие пески пустынь. Но люди с их жизнью и заблуждениями были те же, что и теперь: корыстолюбцы и лукавцы, развратники и гордецы, бездельники и лжецы - даже среди царей. Снова и снова тяжелая десница господня со всей суровостью карала их, наставляла на путь истинный, миловала и возносила кающихся и праведных. А сколько велось кровопролитных войн, и всемогущий направлял в сражении руку избранного народа или, когда этот народ отвращался от него, позволял безжалостно истреблять отступников Кровопролитиям в этой книге не было ни конца ни краю. Но было в ней много и народной мудрости, пословиц и притч, ну точь-в-точь как и у нас. "Богач обидел, и сам же грозит, бедняк обижен, и сам же упрашивает; если ты достаточен, он будет жить с тобою и истощит тебя, а сам не поболезнует", сказано в Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова.
Он читал и уже не видел вспаханных борозд на поле, родного леса за огородами, забывал про лесосечный гонор, которым рубил кустарник на покосе. В воображении упорно вставали совсем иные картины, вроде бы и знакомые, да не совсем. Вот строит Соломон свой огромный храм трудом десятков тысяч людей, над которыми поставлены тысячи начальников, украшает его золотом, серебром и таким множеством вещей из полированной меди, что невозможно определить их вес. Как ни старался он представить себе эту постройку, ее размеры, колонны, украшения - все это просто не поддавалось воображению, расплывалось словно в тумане, не имея ни отчетливой формы, ни назначения. Вместо этого в воображении возникал вовсе Кусту Рийдам, который прошлым летом ставил ветряную мельницу. Хозяин видел, как тот обстругивал здоровенный стояк - чем не колонна для храма, видел, как тот, сосредоточенно сдвинув брови, засунув длинную бороду под жилет, чтоб при работе не мешала, вычерчивал металлическим циркулем колпак, отволокой проводил линии. Он невольно представлял себе Соломона именно таким же вот мудрым строителем, хотя старому Рийдаму и некем повелевать, кроме своего подручного - паренька, обучавшегося ремеслу. Такая мешанина незнакомого со знакомым раздражала читающего, вернее, злила его: как так, читать читаешь без запинки, а уяснить, понять что к чему не можешь. Но и смешивать эту заумь с известными тебе вещами тоже по-своему и забавно, и занятно.
А уж кто вконец озадачивал, так это левиафан, или крокодил, про которого в Книге Иова говорится:
Крепкие щиты его - великолепие; они скреплены как бы твердою печатью.
Один к другому прикасается близко, так и воздух не проходит между ними.
От его чихания показывается свеча, глаза у него, как ресницы зари.
Из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры.
Из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла.
Мясистые части тела его сплочены между собою твердо, не дрогнут.
Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов.
Железо он считает за солому, медь - за гнилое дерево.
Непостижимо могущество твое, господи!
Однажды он видел, как обнаглевший волк хотел утащить их борова. Огромный, всклокоченный, отощавший за зиму волчище, вцепившись клыками в щетинистый загривок хряка, подталкивая его в бок и охаживая сзади хвостом, гнал его к лесу, - чуял, что, задери он борова сразу, у него не хватило бы сил уволочь добычу. Надрываясь, аж ребра выпирали под шкурой, хищник гнал борова все дальше и дальше, пока они не оказались на краю поля, перед низкой каменной оградой. Тут волк вроде бы растерялся, боров же, который до сих пор, повинуясь жестокому принуждению, послушно семенил к лесу, теперь вдруг уперся - ему еще ни разу не приходилось перебираться через ограду. Да и для серого ограда явилась неожиданностью, и он на миг отпустил загривок борова. Но этого было достаточно, старый домашний хряк нашелся: резко мотнул головой, и его мощные клыки, как два острых ножа, вспороли злодею брюхо. Громко взвыв, волк вскинулся на ограду, но убежать ему не пришлось: внутренности вывалились по эту сторону, матерый волчище рухнул по ту сторону ограды.
Это он видел, когда мальчонкой пас свиней. Он настолько перепугался, что закричал лишь тогда, когда все было кончено. На крик прибежал отец с топором в руке - он как раз обтесывал во дворе оглоблю.
Волк был еще жив, когда они к нему подошли. Он хорошо помнит его глаза, они горели, как два огонька, полыхали бессильной зеленой злобой и ненавистью, готовы были испепелить. Зверюга чуть приподнялся на передние лапы, ощерил свои страшные зубы, из пасти текла слюна.
- Не гляди! - крикнул ему отец, и он отвернулся. Тут же глухо бахнул топор.
Но что такое волк и его горящие злобой глаза по сравнению с чудовищем, которое сплошь покрыто панцирем, изрыгает живой огонь и дым, имеет вместо сердца нижний жернов, запросто сокрушает железо и медь!
Велико твое могущество, господи, и удивителен сотворенный тобою мир, о котором повествуют черные письмена на белой бумаге!
Одно дело - прочесть то, что уже написано, другое дело - написать. Библия - слово божье, но писали ее люди, пусть святые мужи, но все-таки люди. Переложено все это на язык здешнего края, гусиным пером на бумаге начертано, потом книга сделана. В этом смысле священное писание - труд людей.
Эта мысль не дает покоя.
Ему уже тридцать два, у него дети, и потому так неловко ему и перед самим собой, и перед семьей, когда он, зайдя как-то в амбар, хватает гусиное крыло, которым подметают закрома, выдергивает из него перо и прячет за пазуху. Из смеси сажи с железным купоросом у него приготовлена баночка чернил.
И все начинается сызнова - преодоление себя, многотрудное дело, требующее отчаянных усилий. Загвоздка еще и в том, что рукописные буквы малость отличаются от печатных.
В конце Библии, на внутренней стороне обложки, правда, имеется нечто вроде прописей, там его тесть, державший корчму, записал кое-какие долги:
