Александр Ливергант - Фицджеральд
На фронт Фицджеральд так и не попадет, жизнью за Америку не пожертвует, поэтому о «коммерческой ценности» романа говорить на приходится. 15 марта он прибывает в 45-й пехотный полк, в лагерь «Тейлор» неподалеку от Луисвилла (штат Кентукки), где назначается командиром роты. А спустя месяц, получив звание старшего лейтенанта, переводится в составе вновь сформированной 9-й дивизии в Алабаму, в лагерь «Шеридан» под Монтгомери. Кровь за родину, похоже, пролить уже не удастся, зато можно покрасоваться в светло-желтых сапогах со шпорами перед хорошенькими южанками, ведь теперь он не «какой-нибудь там» старший лейтенант, а старший лейтенант, приписанный к штабной роте. В «Шеридане», на танцах в местном клубе, юный штабист и повстречал Зельду Сэйр, «женщину своей мечты», восемнадцатилетнюю «живую и смышленую егозу», как ее за неуемный темперамент прозвали в семье. Между егозой и ее степенными, респектабельными родителями, отцом, членом верховного суда штата Энтони Дикинсоном Сэйром, и матерью, урожденной Мини Мейчен, дочерью сенатора из Кентукки, не было решительно ничего общего; яблоко от яблони упало дальше некуда. Родители были консервативны, скромны, бережливы, набожны, законопослушны — как только может быть законопослушна семья человека, проработавшего в верховном суде 30 лет и не выходившего из дома без шахматной доски. Зельда же, которую мать назвала именем цыганской королевы, свое имя оправдывала в полной мере, была истинное дитя природы: строптива, неуживчива, проказлива. И все время пребывала в движении: то бежит с собакой, то качается на качелях, то носится на роликовых коньках, то плавает и ныряет, то танцует: уроки балета начала брать еще в школе. В России таких называют «бес-девка». Была «бес-девка» или Бэби (еще одно домашнее имя), ко всему прочему, хороша собой. Не столько красива, сколько миловидна: пышные, обычно распущенные золотистые волосы, чувственный, красиво очерченный рот, волевой подбородок и «самые голубые в Монтгомери» насмешливые, сверкающие глаза. Бесовский нрав проявился у нее еще в детстве. Лет десяти, когда ей становилось скучно, Зельда могла устроить переполох: звонила в пожарную команду и, давясь слезами, истошно кричала в трубку, что кто-то из ее многочисленных старших братьев и сестер (она — младшая в семье) забрался на крышу и не может оттуда слезть. Забавно, что уже замужней женщиной эту шутку повторила: вызвала однажды пожарных, а когда они приехали и поинтересовались, где горит, постучала себя в грудь и заявила: «Здесь!» Подобные эскапады ничего вам не напоминают? Звонки в фирму по изготовлению искусственных конечностей еще помните? Лишнее свидетельство того, что браки совершаются на небесах.
Была «цыганская королева» ловчее и смелее самых ловких и смелых мальчишек, ничего и никого не боялась; носилась в салочки, перемахивала через заборы, ныряла со строительного крана в заполненный водой песчаный карьер; говорила, что в жизни любит только две вещи — мальчиков и плавание. А когда немного подросла, пристрастилась к курению, могла при случае и стаканчик пропустить. Могла, если танец был недостаточно зажигательным, потребовать, чтобы оркестр сыграл что-то более «залихватское» (ее слово). А могла, нарядившись в свободное муслиновое платье и широкополую, с длинными лентами шляпу, до полуночи целоваться с ухажером в его автомобиле, чем, понятное дело, приводила в священный ужас своих благонравных родителей, «судью Сэйра», как отца звали в Монтгомери, — особенно. Вообще, в своем поведении никак не соответствовала нравственному облику южанки, которой надлежало быть не менее покорной, чем негру; молодые люди и танцы интересовали ее куда больше, чем учеба. Если же к ее безрассудству и «сомнительному моральному облику» присовокупить смешливость, остроумие и оригинальность суждений, то нет ничего удивительного, что юный янки из Миннесоты в сапогах со шпорами влюбился в егозу без памяти, с первого взгляда, что и зафиксировал в своей записной книжке: «Влюбился 7 сентября». Не осталась равнодушной к душке-лейтенанту и Бэби. «Казалось, какая-то неземная сила, какой-то вдохновенный восторг влекут его ввысь…» — вспоминала Зельда много лет спустя. Равнодушной не осталась — это еще мягко сказано, увлеклась обаятельным блондином из Сент-Пола не на шутку, ни в чем ему не отказывала. Ни в чем, кроме двух вещей — руки и сердца. С женитьбой придется повременить, пусть сначала на деле докажет, что ее любит и домогается не просто удовольствия ради.
Дело же не шло. В августе, спустя месяц после знакомства с Зельдой, издательство возвращает Скотту рукопись многострадального романа с дежурными, ничего не значащими комплиментами и с конкретными — и многочисленными — предложениями по доработке. Дорабатывает, в середине октября отсылает рукопись обратно в «Скрибнерс»; казалось бы, на этот раз упрямец своего добьется. Но нет: издательство отклоняет роман, и это при том, что редактор, Максуэлл Перкинс, отзывается о «Воспитании одного персонажа» вполне доброжелательно, но не он, увы, принимает окончательное решение. Скотт не скрывает своего разочарования. Вот что он пишет Зельде, посылая ей вместе с письмом главу из романа: «Посылаю главу, о которой шла речь. Документальное свидетельство юношеской меланхолии. Героиня похожа на тебя, и даже очень. Надеюсь, тебе нет нужды объяснять, что обо всем этом никто, кроме тебя, знать не должен, не показывай рукопись никому, ни мужчине, ни женщине, ни ребенку. Как же мне все надоело!»
А в ноябре судьба наносит Фицджеральду еще три удара. Во-первых, он узнает, что Джиневра Кинг вышла замуж; Скотт увлечен другой, но такая новость приятной не бывает. Во-вторых, в начале месяца он вынужден расстаться с Зельдой, так как его часть перебрасывается из Монтгомери в Кэмп-Миллз на Лонг-Айленде, где спустя несколько дней Скотт посажен на гауптвахту. И за дело. Его, офицера-штабиста, да еще в военное время, застали в отеле «Астор» пьяным, к тому же — с голой девицей. А через несколько дней история повторилась, только на этот раз штабист был обнаружен не в нью-йоркском отеле, а на вашингтонском вокзале, и в обнимку не с одной девицей, а сразу с двумя — правда, одетыми; час от часу не легче. Про эту не слишком приличную историю Фицджеральд вспомнит много лет спустя в рассказе «Я не был на войне»: «отважный и непокорный» Эйб Данцер повторит подвиг Скотта и даже превзойдет его. Лейтенант Данцер точно так же был застигнут пьяным и с девицей, вот только девица была в мундире и фуражке Эйба, Эйб же «напялил ее платье и шляпку»[41]. Ну а в-третьих, 11 ноября война «неожиданно» кончается, подписано перемирие, уже не повоюешь. Оно, конечно, хорошо, могли ведь убить, но был шанс вернуться из Европы героем — вернулся же Бишоп. «Если мы когда-нибудь и вернемся с войны, — писал Скотт кузине еще из Принстона, — то постареем в самом худшем смысле этого слова». Надо понимать — не телом, а духом. Бишоп же от тягот военной жизни, напротив, помолодел: вернулся на подъеме, насмотрелся Европы, пусть и окопной. «Мы живы, — ликовал поэт. — Быть может, мы будем бедны, но мы будем жить, и, о Боже, мы свободны!» Жить Бишоп будет — правда, не в Америке, а в Париже, как и многие американцы потерянного поколения. Жить в Париже и любить Америку на расстоянии — «держать Америку в отдалении, на заднем плане, как открытку, на которую можно посмотреть в тяжелую минуту», как образно выразился еще один литературный экспатриант Генри Миллер.
