Гюг ле Ру - Гибель Византии
Сам побежденный своим торжеством, он наслаждался покоем, при котором в душе чувствовалось так много сил и жизни.
Журчание фонтана пробудило Дромунда. Он не сожалел о приятном забытье, так как ясное сознание давало ему еще большее счастье. Не отрываясь от уст Ирины, он улыбнулся своему блаженству. Разбуженная этим движением, Ирина медлила открыть глаза, чувствуя себя как бы в плену в сильных руках Дромунда; она боялась, что вместе с прерванным сном исчезнет и милая неволя.
В саду, между тем, еще полном волшебных теней, готовилось то, что ускорило их пробуждение.
Не способная удержаться от шутки Евдокия подговорила Троила и Агафия спрятаться за деревьями и оттуда следить за влюбленной парочкой.
К дружбе, которую питала Евдокия к благоразумной Ирине, примешивалось некоторое чувство зависти и желания увидеть падение этой образцовой добродетели. Она страдала от необходимости с уважением преклоняться перед женщиной, которую любила.
Неспособная удержаться от каприза или прихоти, она с удовольствием увидела теперь это. Ирина не нашла счастья в своей сдержанности и в конце концов отдалась любви так неудержимо и так страстно.
Падение сестры хотя и веселило Троила и Агафия, но и внушало им некоторое беспокойство. Они так безгранично пользовались ее расположением, что появление в ее сердце другой любви пугало их. Несмотря на это, они не могли лишить себя маленького развлечения, подшутить над сестрой.
Спрятавшись в тени деревьев, они следили за нею и подслушивали.
— Что там делается? — спрашивал Троил.
— Все еще шепчутся, — отвечал Агафий.
— Да это журчит вода.
— Нет же!
— Я тебе говорю наверное: вода.
— Дайте же послушать! — нетерпеливо прервала их Евдокия.
Услыхав пение Дромунда, они притихли, очарованные его удивительным голосом; но когда, после пения, в покое наступила долго длившаяся тишина, трое шалунов весело переглянулись!
— Наконец-то! — сказал Агафий.
— Ну, слава Богу! — добавил Троил. — А то этот северный великан мне становился подозрителен.
— Нет, я в нем никогда не сомневалась! — воскликнула Евдокия смеясь.
Внезапно у них явилась мысль спеть под окнами серенаду, причем Евдокия взялась аккомпанировать их пению. Агафий и Троил должны были петь по очереди, так как голоса их не подходили друг к другу: Агафий пискливо визжал, а голос Троила напоминал собою звук падения в воду.
Услышав пение, Дромунд приподнялся и стал искать свой меч.
Ирина удержала его в своих объятиях, сказав:
— Не бойся, это поют они, все обращающие в шутку? — Троил, Евдокия и Агафий.
Ирина успокаивала Дромунда, хотя сама чувствовала боль от этой неуместной шутки.
Между тем они продолжали:
«Скоро день настанет,
Все тогда поймешь,
Пожалеешь поцелуя,
Что теперь даешь!»
Дромунд едва сдерживался, прислушиваясь к словам песни.
Ирина прижалась к его плечу, как бы ища защиты от нахлынувших тяжелых мыслей и предчувствий, которые заставляли ее так сильно страдать. «О Боже!» — шептала она, — «почему эта песня еще сильнее заставляет меня любить и еще больше желать тебя?»
А песня продолжала дальше свои жестокие предсказания:
«Переполненные кубки
Фалернского вина
Печали, муки сердца
Лишь утолят тогда».
Это было больше, чем могла вынести взволнованная Ирина. Точно желая избавиться от невыносимой мысли, она приподняла голову и с силой стукнула ею о грудь Дромунда.
Из ее уст, только что улыбавшихся от наслаждения счастьем, вырвался крик отчаянной тоски.
XIXС гневно нахмуренными бровями прислушивался Дромунд к раздававшимся аккордам, едва сдерживая желание наказать обидчиков. Плач и горе Ирины лишили его последнего самообладания. Бережно положив свою возлюбленную на подушки, он вышел на террасу ярко освещенную луной.
Его появление заставило смолкнуть один за другим голоса братьев.
Испугавшись разгневанного Дромунда, они, как школьники, пустились бежать, и их веселый смех слышался уже далеко в конце аллеи.
Оставшись одна, Ирина заплакала еще сильнее. Она как бы уже переживала то, что предсказывала песня. Но страх потерять любимого человека, заставил ее сдержать горе.
Полная луна щедро разливала кругом свой мягкий, волшебный свет. Деревья в саду бросали таинственные тени. Купола и крыши искрились и блистали, стены зданий казались молочно-белыми. Над Босфором торжественно сиял лазурный свод небес, а на горизонте виднелись стоявшие как призраки темные леса.
Дромунд продолжал стоять на залитой лунным светом террасе и тревожно смотрел на звезды. Днем, среди обычного оживления Буколеона, под горячими приветливыми лучами солнца, озарявшего дворцы и улицы, Дромунд не чувствовал обыкновенно присутствия богов. Без сомнений и трепета вел он веселую жизнь воина; но таинственный свет луны заставил его вспомнить верования своей родины.
Считая земную жизнь преддверием рая, он боялся оскорбить будущую вечную любовь горячностью нынешней страсти.
Ирина подошла и склонила свою голову к нему на грудь, на которой было вытатуировано изображение ладьи, обвила его стан руками и со страданием смотрела в его глаза, обращенные к небу. Она не боялась, что какая-нибудь женщина отнимет его у нее; но она чувствовала существование неземной соперницы, с которой у нее не хватило бы сил бороться.
Она воскликнула:
— Вернись ко мне, или я умру!
Он медленно опустил голову, и только тогда заметил, что Ирина спряталась у него на груди, и взглянул на ее грустное лицо, казавшееся от тени распущенных волос страшно бледным. Она показалась ему каким-то неземным существом, и он невольно подумал:
— Она недолго будет жить.
Тысячу раз со своими товарищами он проливал кровь. Ничто их не останавливало, ни ужас женщин, ни беззащитность детей. Они смеялись над мольбами, над отчаянием. Никогда ни одна слеза не навернулась на его светлых глазах, и никогда сожаление не лишало его сна.
Теперь же при виде этой женщины, готовой отдать за его любовь жизнь, он почувствовал, как больно защемило сердце; женщина эта стала ему так дорога. Это новое чувство, нарушившее покой Дромунда, давало его душе неизведанную сладость.
Он подумал, что никакие клятвы существу, которого любовь уже наполовину разбила, не стеснят его и не поставят ему в вину. Завтра же звук рога и призыв полководца Фоки возвратят его на настоящий путь. И потому он может убаюкать тоску этой женщины лаской и любовью, не изменяя своим надеждам и своим богам.
