Павел Огурцов - Конспект
В 13—14 лет я говорил с папой по-немецки, знал много стихов, пословиц и читал, понимая текст.
Сережа любил вкусно поесть, а Лиза умела готовить и любила угощать. Нигде я так вкусно не ел, как на Сирохинской. Сережа иногда, и не поймешь — серьезно или в шутку, говорил:
— Уверяю вас, и Сталин в Кремле не ест такого борща.
По праздникам, а иногда и в воскресенье, к обеду приезжали Резниковы и Майоровы, приходил Михаил Сергеевич, бывало — и еще кто-нибудь. За раздвинутым столом всегда оживленно.
В детском доме зима запомнилась морозной, с ярко-красными закатами, голубыми, розовыми, фиолетовыми полосами и пятнами на снегу, которые я много раз старался воспроизвести цветными карандашами. А следующая зима была неустойчивой: два-три морозных дня с колючим воздухом, за ними — пара дней мягких — легко дышится, и хорошо лепятся снежки, потом — пасмурный или туманный день, снег чуть подтаивает, на дорогах — коричневое месиво, ночью сыплет снег, а на утро снова мороз, на тротуарах — узкие длинные полосы льда — скользанки, раскатанные не только детьми, но и взрослыми.
Папа, Лиза, Сережа и я идем в гости на елку, и я все время выбегаю вперед, чтобы прокатиться на скользанке. Упал, увидел, что скользанка посыпана печной золой, и пришел в негодование.
— Это возмутительно, — поддержал меня Сережа. — Надо будет обратиться в горсовет, чтобы запретили посыпать лед на тротуарах.
Папа и Лиза засмеялись.
— Не весь тротуар ледяной! — возразил я. — Вот сколько места рядом со скользанкой — пусть там и ходят.
— Вопрос оказался сложнее, чем ты думал, — сказал папа Сереже. — И не надо впадать в крайности.
— Ты прав, — ответил Сережа. — Больше не буду.
Шли недолго. На углу Москалевки и Заиковки — одноэтажный дом, и в нем — знакомые Юровских, а у них — девочка, моя ровесница. Там уже другая знакомая семья с другой моей ровесницей. Сережа садится за пианино, играет что-то для всех — нам неинтересно, играет танцы для нас — нам интересно: я танцую то с одной, то с другой девочкой. Сережа учит нас игре: кто-нибудь из нас с завязанными глазами под музыку ищет спрятанный предмет: дальше предмет — музыка тише, ближе предмет — громче. Набиваем шишки, но играем с увлечением. Потом мы на елке в другой семье: те же девочки, танцы и игры.
Маленькая елка есть и у нас. Кто-то покупал для нее украшения, мы с Галей украшения делали из цветной бумаги, а когда на рождество я проснулся — украшенная елка стояла в углу столовой на табурете, и кроме игрушек на ней висели позолоченные и посеребренные орехи, конфеты, пряники, яблоки и мандарины. На елку пришли Резниковы и мои сверстницы с родителями. Пианино нет, мы предоставлены самим себе, и нам не скучно. Взрослые увлеклись разговорами и даже перестали говорить нам «Тише!» Горик придумал спрятаться, мы залезли под кровать и притаились. Вскоре донеслось: «Что-то их не слышно». Нас окликают, мы молчим. Голос Хрисанфа:
— Раз такая тишина — значит, что-то натворили. Двиганье стульев, шаги. Нас ищут и не находят.
— Да нет, шубы и калоши здесь.
— Как бы они раздетыми не выскочили, с них станется.
Мы вылезли из-под кровати и побежали в переднюю. Шум и смех. Потом нас чистили платяными щетками.
Летом в воскресенье папа и я поехали на дачу к моей ровеснице. Там же была и другая ровесница с родителями. После обеда папа собрался домой, а меня стали уговаривать, чтобы я остался ночевать. Папа не возражал, я остался, но вскоре вспомнил: завтра праздник, дома убрано, все нарядные, веселые, бабуся, папа и Лиза придут из церкви, приедут Резниковы и Майоровы, все сядут за стол... А я тут. И так потянуло домой, что я быстро попрощался и помчался на станцию. Это была моя первая самостоятельная поездка. Подхожу к дому — навстречу папа.
— А ты как тут очутился?
— Соскучился.
— Ну, и ладно.
Время от времени приезжали три Сережины тетушки, сестры умершей Евгении Ираклиевны, одинокие, потерявшие всех своих близких. Они жили вместе на Большой Панасовке. Одна давала уроки музыки, другая — немецкого и французского, третья — шила. Очень приятные, и, если можно так сказать, — уютные старушки. С легкой руки Феди Майорова их называли Сережино троететие. У одной из них была дача в Феодосии, и она настойчиво приглашала нас туда приехать. Приехали на рождество, сидели рядышком под елкой, и Сережа, глядя на них и улыбаясь, сказал, что если сложить их возраст, получится династия Романовых. Сережа с Лизой их тоже проведывали.
Одно время у нас бывал врач, о котором говорили, что он обладает гипнозом. Конечно, меня это очень интересовало, и я надеялся если не увидеть сеанс гипноза, то услышать что-нибудь интересное. Но разговоры велись о чем угодно, только не о гипнозе. Только раз заговорили на тему — гипноз и алкоголь: влияют ли они друг на друга и если влияют, то как. Вдруг этот врач обратился ко мне:
— Хочешь, я буду выпивать, не закусывая, а ты будешь за меня закусывать? Ты будешь пьяный, а я трезвый.
Я, конечно, захотел, но взрослые забеспокоились. Тогда он сказал:
— Такое опьянение совершенно безвредно, оно — безалкогольное. Просто Петя заснет и будет крепко спать.
И вот он вместе с другими выпивает, а я с нетерпением жду, когда выпьют и закусываю, а потом — ничего не помню. Утром узнал, что я за столом крепко заснул, меня раздели и уложили. После этого я пытался гипнотизировать нашу кошку Настю. Она сразу засыпала и даже мурлыкала. Но дальнейшие мои эксперименты привели к тому, что она расцарапала мне руку, и на этом мое увлечение гипнозом окончилось.
Иногда появлялся высокий старик с седыми усами, плохо слышавший, в очках с толстенными стеклами, ходивший, постукивая палкой, — письмоводитель Сергея Сергеевича, когда он был помощником присяжного поверенного. Приходил, будто исполнял обряд: молча сидел, молча с нами обедал и сиплым голосом отвечал на вопросы. Звали его Михаил Касьянович. Но чувствовалось, что он привязан к Сереже и что Сережа относится к нему с симпатией. Если Михаил Касьянович долго не появлялся, Сережа беспокоился и его проведывал, а когда оказалось, что Михаил Касьянович упал в приямок, Сережа и Лиза навещали его в больнице.
Всегда радостно и оживленно встречали давнюю подругу Лизы Клавдию Михайловну, бывшую невесту застрелившегося старшего брата Гореловых. Жила она на станции Панютино, близ Лозовой, — там ее муж работал инженером на железнодорожном заводе, в Харьков приезжала к единственной дочке и каждый раз навещала Гореловых. Я уже знал, что старший брат Костя был инженером, работал по оборудованию сахарных заводов, постоянно находился в разъездах, застрелился в Валуйках, в гостинице, в 1907 году, и что он был старше Лизы на девять лет. А мама мне говорила, что Константин Петрович бывал у них на Основе. В Клавдии Михайловне чувствовались сильная натура, энергия и ум, как я позже понял, — несколько скептический. Слушать ее рассказы и рассуждения было интересно. Хотя мне очень хотелось разузнать почему застрелился мой дядя, да еще перед свадьбой, спрашивать о нем у Клавдии Михайловны я не решался.
