Бернгард Рубен - Зощенко
Он с кем-то разговаривает по-английски.
Идет Шкловский. Он в восточной тюбетейке. У него умное и дерзкое лицо. Он с кем-то яростно спорит. Он ничего не видит — кроме себя и противника.
Я здороваюсь с Замятиным.
Обернувшись ко мне, он говорит:
— Блок здесь, пришел. Вы хотели его увидеть…
Вместе с Замятиным я вхожу в полутемную комнату.
У окна стоит человек. У него коричневое лицо от загара. Высокий лоб. И нетемные, волнистые, почти курчавые волосы.
Он стоит удивительно неподвижно. Смотрит на огни Невского.
Он не оборачивается, когда мы входим.
— Александр Александрович, — говорит Замятин.
Медленно повернувшись, Блок смотрит на нас.
Я никогда не видел таких пустых, мертвых глаз. Я никогда не думал, что на лице могут отражаться такая тоска и такое безразличие.
Блок протягивает руку — она вялая и безжизненная.
Мне становится неловко, что я потревожил человека в его каком-то забытьи… Я бормочу извинения.
Немного глухим голосом Блок спрашивает меня:
— Вы будете выступать на вечере?
— Нет, — говорю я. — Я пришел послушать литераторов.
Извинившись еще раз, я торопливо ухожу. <…>
<…> Я думаю — неужели это пресыщенье?»
Эта главка идет в его повести вслед за приведенным выше эпизодом «Новый путь» (где Зощенко рассказал о своей женитьбе) и относится по времени к 1920 году, когда он еще не переселился от Веры Владимировны в ДИСК, а упоминаемые им статьи и рассказы не были опубликованы. Но — «все они очень одобрены», то есть читались в рукописи, обсуждались, имели успех в здешнем кругу. Причем отдельные словечки и выражения из них — такие, как «поручик ничего себе, но сволочь», «блекота», «человек, одаренный качествами», «не для цели торговли, для цели матери» — стали широко цитироваться и вошли в обиход как «зощенковские». Верный симптом признания.
К. И. Чуковский, рассказывая о Зощенко периода Дома искусств, констатировал: «Здесь-то и расцвело дарование Зощенко, здесь началась его первая слава. Здесь он прочитал только что написанные „Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова“. Восхищаясь многоцветною словесною тканью этого своеобразного цикла новелл, студисты повторяли друг другу целые куски из „Виктории Казимировны“ и „Гиблого места“».
И тут, в ДИСКе, Зощенко вступил в литературное сообщество «Серапионовы братья», которое составилось частью из студистов, частью из активных молодых авторов, устремившихся в ДИСК как в средоточие литературной жизни Петрограда, тогдашней культурной столицы страны.
В 1930 году в нескольких номерах журнала «Звезда» был напечатан роман Ольги Форш «Сумасшедший Корабль», в котором описывался ставший уже знаменитым ДИСК, его обитатели и давалась общая картина литературной жизни тех лет на фоне событий эпохи. В следующем 1931 году роман вышел отдельным изданием, а затем в течение почти шестидесяти лет, до 1988 года, ни разу не переиздавался, несмотря на неоднократные попытки автора и на то, что «Сумасшедший Корабль» продолжал свое плавание в памяти литературоведов и библиофилов.
В романе под вымышленными именами говорилось о реальных лицах. Из обитателей ДИСКа, например, Слонимский стал Копильским, Зощенко — Гоголенко, сама Ольга Форш предстала сразу в трех видах — как автор романа, как писательница Долива и как историк литературы педагог Сохатый. И в своем авторском тексте она так зафиксировала происходивший тогда в сфере культуры переломный процесс:
«В Сумасшедшем Корабле сдавался в архив истории последний период русской словесности. Впрочем, не только он, а весь старорусский лад и быт. Точней сказать, для быстрейшей замены России четырьмя буквами СССР ампутировались еще не изжитые временем былые формы. И как сводка работы русской мысли и воли к жизни предстали Четверо. Они заканчивали кусок истории.
Четверо — Гаэтан с „голубым цветком“ Новалиса, пересаженным в отечественный город, Инопланетный Гастролер с своим „Романом итогов“ русского интеллигента, матерой мужик Микула, почти гениальный поэт, в темноте своей кондовой метафизики, берущей от тех же народных корней, что и некий фатальный мужик, тяжким задом расплющивший трон. Четвертым сдавателем был Еруслан, тот, чья воля была, как у Васьки Буслаева, разукрасить нашу землю, как девушку».
Под именем Гаэтана автором романа был выведен Александр Блок (в драме Блока «Роза и крест» имеется персонаж — трувер Гаэтан); Инопланетный Гастролер — Андрей Белый с его самым значительным произведением, романом «Петербург»; Микула — поэт Николай Клюев (в строках о нем есть намек на Григория Распутина); Еруслан — А. М. Горький.
Ольгу Форш связывали с Горьким многолетние дружеские отношения. В 1927 году она провела у него в Сорренто три недели. Стараясь отразить в романе роль Горького в период разрыва русской истории и отмены «старорусского лада и быта», Ольга Форш пишет:
«Он пришел как рабочий и вместе интеллигент. И еще: он пришел не как отдельный человек, а как синтез, предваривший свершение революционных событий. Он сплав интеллигента и рабочего в гармоничное целое и стоит в последнем десятилетии как славный памятник и как укоризна истории, потому что он — встреча двух классов, и встреча без взаимного истребления.<…>
<…>…основное свойство Еруслана — художник.
Это свойство художника принимать в себя, пронизываться природой объекта, сделало то, что он мог уже тогда, раньше всех, со всей искренностью чувствовать одновременно за „нас“ и за „них“ и с одинаковой силой защищать перед „нами“ „их“, а перед „ними“ „нас“.
Словом, когда вступило в силу правительство „е г о“, он лег мостом между ими и нами.
Сейчас позабыли, но мы все прошли по нему.
Осенью двадцатого года его усилиями открыт был для нас Сумасшедший Корабль, и Дом ученых, и многое еще…»
«Интеллигенция и революция», «интеллигенция и пролетариат» — такие жгучие идеологические проблемы волновали тогда деятелей искусства, которые приняли большевистский Октябрь и надеялись на разрешение вопросов культуры в гуманистическом направлении. И Горький был в этих упованиях их главным оплотом.
Когда Ольга Форш писала свой роман (К. Чуковский упоминает в своем «Дневнике» о ее намерении «написать хронику Дома искусств» в мае 1928 года), в СССР уже пришла на смену русской классической и предреволюционной литературе литература советская. И в ряду наиболее заметных новых прозаиков, таких, как Пильняк, Бабель, Леонов, Эренбург, находилась и когорта «серапионов» — Всеволод Иванов, Федин, Зощенко. Но в «Сумасшедшем Корабле» среди его обитателей Зощенко — под именем Гоголенко — упоминается лишь мельком, один раз. Это понятно: действие романа происходило в 1920–1922 годах, когда Зощенко еще готовился к вхождению в литературу и только начинал печататься. И поселился он в ДИСКе в конце указанного периода. Однако именно Ольга Форш, не называя его, дала там весьма важную и глубокую оценку его сложившегося затем творчества: «Единственный случай в литературе, когда писателем был угадан не единоличный герой, а выхвачен целиком весь быт грядущего».
