Лев Маргулис - Человек из оркестра
8-е декабря.
Ночью мало спал, встал в 4 часу утра. Курил и не мог больше заснуть. Ведь что может быть хуже голода — настоящего, когда ни за что ничего не достанешь{243}, да ведь и денег у меня совсем нет, холода — преследующего тебя всюду и на работе{244}. Пока хоть дома у меня тепло, но ведь это ненадолго. И наконец, бомбы и снаряды, угрожающие ежеминутно искалечить тебя. Да и Нюра не выходит из головы. С работы — Радио непременно позвоню к ней. Встал в 10 мин. 8-го. На репетицию нужно к 11-ти. Съел капусту с постным маслом без хлеба. Хотел побриться, но не достал кипятку. В 9 час. вдруг стали передавать известия из Москвы. Слышно ясно. Раньше ничего нельзя было разобрать. Какой ужас! Япония воюет с США{245}. Весь мир горит. Дослушал известия и пошел. Трамваи не ходят. Теперь они и не будут ходить. Ведь Волховстрой{246} — фронт, а топлива нет. Пешком добежал на Радио. Говорил с Кончусом. Позвонил Ерманку — нет дома. От Нюры не отвечают. В антракте позвонил Ерманку. Наш квартет, возможно, действительно эвакуируется. Кильпио уже подает наши списки. Нюра, слава Богу, работает. Какое счастье! Она ночевала у Даши. Пошел в столовую, но дрожжевого супа уже нет, а по карточкам мне ничего не полагается. Ушел несолоно хлебавши из Радио и направился к Шифману. Он, кажется, не очень рад моему приходу. Он подтвердил и развил то, что мне сообщил Ерманок. Идя от него к Любе, встретил Шера. Любе сказал, чтоб она предупредила Соню о моем договоре с Ореховым. Она пошлет завтра утром Бусю. Я ушел. До этого взял хлеб-дуранду{247} на 2 дня и съел кусочек. Как хочется есть, но надо экономить. Если б дома нечего было есть, остался бы в Александринке ночевать, но иду домой. Добрался благополучно. Съел еще кусочек хлеба, намазанный русским маслом{248}, — и вкуснее, и сытнее. Закусил постным сахаром и лег на диван. Очевидно, соснул. К 8-ми пришла Нюра. Я сложил дрова в печку и зажег их. Нюра мне сварила лапшу, пока я брился. Как вкусно и хорошо. После этого чай. Радио не работает. Вдали постреливают. Без 20 мин. 11-го вечера.
9-е декабря.
На репетицию нужно к 1 ч. 20 м. Но договорился с Ерманком встретиться утром в театре. В начале 10-го был уже там. Никого нет. Ни Ерманка, ни Шера, ни Шифмана. У самого входа в театр встретил обоих директоров, но, когда я подходил, они повернули и ушли. Сидел в театре, потом пошел к Любе сказать ей, чтоб она предупредила Соню о моем договоре с Ореховым. Обещала послать туда Бусю. В 12 пришел на Радио. Взял с собой из дома кусочек хлеба грамм 50 с маслом. В 4 часа кончили репетицию и запись на воск{249} фрагментов из «Ивана Сусанина». Очень проголодался и съел свой бутерброд. Когда я вышел из Радио, Алайцев{250} указал мне: вот как теперь хоронят. На санках женщина везла одетый труп мужчины — молодого, покрытого картоном. К 5-ти вечера дома. Скоро пришла Нюра. Подогрели щи и поели. Вдруг стук в дверь, и мне подали повестку в военкомат. Нюра не поняла, в чем дело, когда я ей сказал, она приуныла. Оделся и пошел в жакт дома 4 звонить{251}. Дозвонился Кильпио. Он сказал, что ему теперь сложнее что-либо сделать, почему — он мне не мог сказать по телефону. Звонил Ерманку с просьбой сообщить об этом Шифману, но он советовал мне сделать это самому. Этому лентяю трудно что-либо сделать товарищу. Звонил на Радио, но Прессера не мог поймать. Управдом{252} указал мне, что я слишком долго задерживаю телефон. Пришлось уйти. Мне сказали по 11-му номеру, что Прессер должен быть в 10 час. вечера, и я прилег на диван, успокаивая плачущую Нюру, с намерением встать в 9.30, для чего завел будильник, и пойти опять звонить Прессеру. В 9 час. пошел искать, где бы позвонить. На улице кромешная мгла{253}. Тихо. Нет стрельбы. Народ ходит. Пошел в аптеку. В ней светло, и старая еврейка-провизорша разбирает лекарства, но аптека закрыта. Стучу и прошу разрешить мне позвонить. Получил категорический отказ. Попросил ее по-еврейски. Скоро мне открыли, предупредив, что звонить можно только в медицинские учреждения. Я позвонил, несмотря на это предупреждение, на Радио, но безрезультатно. Оттуда ушел искать телефон в другом месте. Бродил по темной 7-й линии. Стучался в «Форум». Искал в темных коридорах жактов, к сожалению закрытых, на 7-й и 5-й линиях и, ничего не добившись, пошел домой. Лег спать, подняв Нюру с моей кровати. Но спал недолго, в 2 часа ночи встал и больше спать не мог. Вечером радио перестало работать, это у нас теперь почти ежедневно{254}, и заработало, только когда играли «Интернационал»{255} после интересовавших меня, но, к сожалению, не услышанных последних известий. Обидно стало, и, когда метроном, хоть и приятно, медленно затикал в знак того, что нет тревоги{256}, я закрыл репродуктор, чтоб он тикал потише. Всю ночь курил.
В 7 час 10-го декабря встал. В 6 час. слышал приятное известие о взятии обратно Тихвина{257}. Без четверти 8 вышел и через полчаса был на Радио. В вестибюле встретил Ясенявского{258}, который посоветовал мне искать Прессера в монтерской. Там действительно спал Прессер. Его разбудили, и он недовольный подошел к телефону. Я сообщил ему о случившемся. Он велел мне прийти в 10 час., добавив, что его уже третий человек будит, не давая ему поспать. Я пошел к Шифману. Он огорчился, но советовал использовать все средства, не считаясь с судьбой квартета. От него пошел в театр. Ерманка там, конечно, не было, хотя он обещал быть в 9 час., чтобы вместе просить Кильпио. Говорил с Соловьевым{259}. Умный и приятный человек. Увидел Кильпио, который сказал мне, что ему теперь сложнее что-либо сделать, потому что они сожгли корабли, снимая своих работников с учета в военкомате в связи с отъездом. Он мог бы, конечно, пойти со мной, но сначала он должен знать, в чем дело, и я должен пойти сам. Он думает, что это ничего страшного не несет — так, переучет, и только. Я же прекрасно знаю, что это за «так». И не пойдет он на Васильевский пешком, т. к. трамваи не ходят. И как мне ни было тяжело, я решил держаться Радио. В 10 час. был там. В начале 11-го увидел Прессера, дозвонившись к нему в столовую. Он мне обещал содействие, но нужно ждать Хухрина{260}. Хухрин опаздывал, и я порывался уйти, но Прессер меня удерживал, говоря, что «туда никогда не поздно». Хухрин пришел в начале первого. Я еще ждал полчаса, когда Прессер вышел и, забрав у меня повестку, отнес ее куда-то, велев взять пропуск и зайти. Мне стало легче, когда на мой вопрос, что я теперь должен делать, он ответил — ничего, повестку вы сдали, а остальное — дело наше. Я пошел на собрание к директору Радио{261}, где подписался на лотерею оборонную на 120 руб.{262} Теперь меня Прессер торопил оформляться. Но я не мог этого сделать сразу. Он заметил, что теперь я не тороплюсь. И хоть я действительно раздумывал, ведь тяжело остаться здесь и потерять последнюю возможность уехать, я, после того что был в ТЮЗе, но не застал Мельникова, который должен был подписать мое заявление об уходе с 3-го/XII задним числом, решил завтра порвать с ТЮЗом и оформиться на Радио. Я уверен, что, если бы пошел в военкомат, меня оттуда бы уже не выпустили, как это было с Соломоном. Когда я пришел домой, Нюры не было, но в теплой печи стояли теплые, но пересоленные щи, тепл[ая], но пересоленная лапша на сковородке и теплый чай. Я поел, и пришла Нюра. Она вчера наревелась, и, когда я сегодня не пришел в 10 час, как мы договаривались, она сочла, что я уже не вернусь, а я тут. Поела и она, жалуясь на соль, но оправдывалась, что она не соображала, волнуясь, что делает. Пошел платить за квартиру, но уже было закрыто. Они работают до 3-х часов{263}. Видел Шифрина, который уж 2 раза заходил ко мне. <…> Какой он счастливый, что его не трогают. Это удивительно, но бог с ним. Я ему зла не желаю. Сегодня пока тихий день. Днем изредка постреливали где-то подальше. Что за сила меня прижимает к этому городу, несмотря на то что я изо всех сил рвусь отсюда. В Михайловском не вышло. В ТЮЗе не вышло, а когда в ТЮЗе стало налаживаться, случилась эта история. Я становлюсь фаталистом. Но не могу понять, какая гибель меня должна постигнуть: бомба? Снаряд? Голод? Немецкие пытки? А может быть, именно здесь, среди этих переживаний лежит мое спасенье? От армии — это уже пока доказано, а остальное: я голодаю меньше других, не знал окопов, как другие — по месяцам, не дежурил на крышах, как оркестр Радио. Теперь мне это придется испытать: и дежурства на крыше, и голод, и всеобуч{264}. Они, несмотря на это, остались живы. А я? Такого голода еще не было. Кошки стали пропадать{265}. На рынках ничего не продается, а все меняется: дуранда на крупу, сахар на хлеб и т. д. и т. д.{266} Нюра сегодня видела, как женщина меняла килограмм шерсти-шленки, правда необработанной, на 200 гр. хлеба. Туфли крепкие на 250–300 гр. хлеба. А ведь в 20-м году тоже был голод{267}, но тогда, как рассказывают старики, можно было съездить в деревню и выменять вещи на продукты: картошку, хлеб, мясо. Воблы было в городе сколько угодно, да и пайки были гораздо больше. Да! Такого ужаса этот город еще не знал. Люди гибнут как мухи и от снарядов, и от голода.
