Святослав Рыбас - Василий Шульгин: судьба русского националиста
Да, нацеленные на боевые действия оппозиционеры не могли быстро измениться. Это случилось гораздо позже, когда ничего уже нельзя было вернуть назад.
В. В. Шульгин вспоминал об одной своей лекции в Белграде о Февральской революции, на которой присутствовал Петр Струве. Во время обсуждения Струве заявил, что у него была единственная причина для критики Николая II: тот был излишне мягок с революционерами, которых, по словам Струве, нужно было «безжалостно уничтожать». Шульгин в шутку спросил, уж не считает ли Струве, что и он сам должен был быть уничтожен. Струве, чрезвычайно разволновавшись, воскликнул: «Да! — И, встав со своего места, зашагал по зале, тряся седой бородой. — Да, и меня первого! Именно так! Как только какой-нибудь революционер поднимал голову свою — бац! — прикладом по черепу!»[30]
Много лет спустя бывший соратник Павла Милюкова Василий Маклаков писал: «С властью надо было заключать соглашение на почве взаимных уступок, принимая с уважением ее силу, а может быть, и предрассудки. „Освободительное движение“ с Самодержавием соглашений не допускало…»[31]
Но в 1905 году либералы отвернулись от Витте.
Глава шестая
Прапорщик Шульгин на еврейском погроме. — Пихно предсказывает Февральскую революцию и крах империи
Манифест 17 октября 1905 года прогремел для всех неожиданно, словно очевидная капитуляция власти. Смотрим у Солженицына, как развивались события, предшествовавшие киевской драме (по страницам ревизии сенатора Турау): «Читаем дальше отчет Турау. „Уважение к национальному чувству народа, к предметам его почитания было забыто. Казалось, одна часть населения… не стеснялась в способах выражения своего презрения…“; „…возбуждение народное, вызванное поруганием высочайших портретов, было необычайное. Некоторые из стоящих перед думой стали кричать ‘кто снял царя с престола?’, другие плакали“. „Не надо было быть пророком для того, чтобы предсказать, такие оскорбления для евреев не пройдут даром“, „тут же, у думы, стали раздаваться голоса, выражавшие удивление по поводу бездействия властей; кое-где в толпе… послышались крики ‘надо бить жидов’“. — А у думы стояла бездейственно и полиция, и рота пехоты. Тут коротко подъехал эскадрон драгун, по нему стреляли из окон думы и с балкона, а на роту полетели сверху камни и бутылки, и стали обстреливать ее из револьверов с разных сторон: из думы, из биржевого зала, из толпы демонстрантов. Несколько солдат было ранено, командир роты велел открыть огонь, притом было убито семеро, ранено 130 человек, и площадь рассеялась. — Но к вечеру того же 18 октября „весть о поруганных императорских портретах, о сломанной короне, вензелях, об изорванных национальных флагах быстро разнеслась по всему городу вплоть до окраин. На многих улицах можно было наблюдать кучки людей, в большинстве рабочих, мастеровых и торговцев, оживленно беседовавших обо всем происшедшем и во всем обвинявших евреев, которые всегда особенно резко выделялись среди манифестантов“, „…толпа рабочих на Подоле решила… ловить всех ‘демократов’… подстрекавших к последним беспорядкам, и сажать их под арест ‘до распоряжения Государя императора’“. — Вечером „…на Александровской площади появилась первая группа манифестантов с портретом Государя императора, певшая народный гимн. Группа эта быстро увеличилась, и так как с Крещатика расходилось много с красными лентами в петлицах, то на них, как на предполагаемых виновников думской демонстрации, стали набрасываться и избивать отдельных лиц“. И это было — начало еврейского погрома»[32].
И вот как в те дни пришлось действовать Шульгину:
«Мы пили утренний чай. Ночью пришел ошарашивающий манифест. Газеты вышли с сенсационными заголовками: „Конституция“.
Кроме обычных членов семьи за чаем был еще один поручик. Он был начальником караула, поставленного в нашей усадьбе.
Караул стоял уже несколько дней. „Киевлянин“ шел резко против „освободительного движения“… Его редактор, профессор Дмитрий Иванович Пихно, принадлежал к тем немногим людям, которые сразу, по „Альфе“ (1905 г.), определили „Омегу“ (1917 г.) русской революции…
Резкая борьба „Киевлянина“ с революцией удержала значительное число киевлян в контрреволюционных чувствах. Но, с другой стороны, вызвала бешенство революционеров. Ввиду этого, по приказанию высшей военной власти, „Киевлянин“ охранялся»[33].
В другой книге воспоминаний Шульгин писал:
«Витте путем уступок революционерам думал выйти из трудного положения. Но он их плохо знал. Манифест 17 октября окрылил их и побудил к весьма решительным действиям и демонстрациям. То, что делалось в Киеве после Манифеста 17 октября, описано в моей книге „Дни“. Это было ликование евреев и наглые оскорбления чувств русских патриотов. Это вызвало еврейский погром. Но так чувствовали не только в Киеве. Еврейские погромы вспыхнули почти одновременно по всей России, в шестистах городах и городках. Погромы эти совместно с разгромами революционеров в Москве и других местах при помощи войск покончили с первой революцией, вызвав реакцию.
„Киевлянин“ был против еврейских погромов. В то время как я боролся с ними с оружием в руках (я был тогда на военной службе), мой отчим призывал на страницах „Киевлянина“ вспомнить о том, что евреи — наши сограждане и что подавляющее большинство их совершенно не повинно в безумии под давшихся революционным течениям интеллигентных евреев. И дальше, в течение 1905–1906 годов, „Киевлянин“ говорил громко. Передовые статьи были выпущены отдельной книгой под заглавием „В осаде“»[34].
Прервем шульгинское повествование характеристикой тогдашних газет: «Эта пресса, неоглядно развязная в 1905-м, толковалась в думское время, по словам Витте, как пресса в основном „еврейская“ или „полуеврейская“: точнее, с преобладанием левых или радикальных евреев на ключевых корреспондентских и редакторских постах. В ноябре 1905 года Д. И. Пихно, редактор национальной русской газеты „Киевлянин“, уже 25 лет на этом посту и изучивший российскую печать, писал: „Еврейство… поставило на карту русской революции огромную ставку… Серьезное русское общество поняло, что в такие моменты печать сила, но этой силы у него не оказалось, а она оказалась в руках его противников, которые по всей России говорили от его имени и заставляли себя читать, потому что других изданий не было, а в один день их не создашь… и [общество] терялось в массе лжи, в которой не могло разобраться“»[35].
