Глеб Скороходов - Три влечения Клавдии Шульженко
Шульженко была среди этих энтузиастов, разделяя с ними радость творчества, горечь обид, восторженный прием зрителей.
* * *И еще несколько слов об «Условно убитом». В начале семидесятых я обнаружил в архиве все 39 музыкальных номеров этого спектакля. Две песни Машеньки я тут же «отксерил» и принес Клавдии Ивановне.
– Боже мой! – воскликнула она. – Они, они. Я даже слова помню!
И запела под аккомпанемент Додика – Давида Ашкенази: «Как приятно вечерком…»
Как раз в эту пору Геннадий Николаевич Рождественский, руководивший оркестром Министерства культуры, решил сыграть все, написанное Шостаковичем, и приступил к этой прекрасной миссии. Я предложил ему восстановить и музыку к «Условно убитому», не исполнявшуюся с 1932 года!
– Прекрасно! – согласился Рождественский. – Надо только поговорить об этом с Дмитрием Дмитриевичем.
Такая возможность представилась через несколько дней. Шостаковича я встретил во дворике англиканской церкви, в те годы превращенной в Большую студию грамзаписи. Дмитрий Дмитриевич сидел с супругой на скамеечке, укрывшись в тени от горячего июльского солнца.
Я рассказал об архивах и добавил:
– Шульженко, Утесов и Коралли готовы спеть все свои номера!
– Нет, нет. Не надо делать это, – возразил Шостакович. – Почти всю музыку из «Условно убитого» я использовал позже для фильмов, спектаклей и в самом неожиданном контексте. Тема фокстрота «Двенадцать апостолов», например, звучит в «Траурном марше» Гамлета. Согласитесь, это может произвести сегодня странное впечатление.
По очереди ручку патефона крутили мы
Иначе, чем невероятными приключениями Клавдии Шульженко, это назвать было нельзя.
«Я уже восемь лет жила в Ленинграде, – рассказала Шульженко. – Гастролировала по стране, спела много песен, в том числе и народных, но никогда, ни разу меня не приглашали записаться для пластинок. О них я могла только мечтать.
И вдруг друзья меня огорошили:
– Вот купили в Пассаже твою пластинку!
Я с удивлением рассматривала черный диск, на этикетке которого на фоне морского прибоя значилось: «Ленкино. На отдыхе. Песня Тони. Музыка Дзержинского». Моей фамилии не было. Но из патефона звучал мой голос.
И я все поняла. Летом 1935 года мне позвонил Ваня Дзержинский и попросил:
– Не можешь ли спеть мою новую песню? Она в твоем стиле – лирическая и о любви. Эдик Иогансон снимает веселую комедию «На отдыхе», и сценаристы у него отличные ребята, хоть и начинающие, – Евгений Шварц и Николай Олейников, но у Нины Зверевой – она играет главную роль – ни слуха, ни голоса. Выручай! Ты споешь, а она под твою запись будет только открывать рот. В кино так сплошь и рядом делают.
Я пришла в ателье «Ленкино» – оно находилось неподалеку от нашего дома, спела все, что просил Ваня, но там стояли вокруг только киноаппараты и никаких пластинок не было и в помине.
Ответ я нашла на той же этикетке, по краям которой мелко-мелко было написано: «Воспроизведено с кинопленки по способу изобретателей Абрамович, Заикина и Товстолеса». Пластинка хрипела так же, как звуковое кино в те годы, – оно же делало первые шаги, но голос мой все узнавали. Главным судьей стал мой трехлетний Гоша, который показал пальцем на патефон и уверенно сказал:
– Мама!
Ну а тому, что изобретатели перекрестили героиню картины Таню в Тоню, никто не удивлялся. Пластинок у нас в доме было немало, и ошибки на этикетках стали предметом шуток. Например, куплеты Герцога из «Риголетто», спетые на итальянском, на пластинке значились не «Ла донна е мобиле», а «Ла донна е Нобиле», хотя прославленный генерал никакого отношения к Верди не имел. Помню, как мы смеялись, читая надпись на другом диске: «Богема», музыка Леонкавалло».
– Пуччини, наверное, перевернулся в гробу! – заявил решительно Коралли. – Я бы этих бандитов-изобретателей отдал под суд! Да и какое они имели право не написать, что поешь ты!
Но он погорячился. Изобретатели оказались очень милыми людьми, они пригласили меня в свое ателье и стали моими друзьями – технолог Лида Абрамович, звукооператор Валя Товстолес и главный заводила Володя Заикин. Это он переоборудовал свою квартиру в студию звукозаписи – на самом верхнем этаже дома возле Малого оперного театра. По-моему, там, среди микрофонов и аппаратуры, он и дневал, и ночевал».
* * *Вряд ли стоит оспаривать значение пластинки в жизни эстрадного исполнителя. Для Шульженко пластинка была не только средством общения с аудиторией, какую не соберешь ни в одном концертном зале, но и итогом работы над песней. Чувство ответственности перед зрителем, которое актриса испытывает на каждом выступлении, в момент записи многократно повышается. Отсюда долгие часы работы, полная самоотдача, максимальная мобилизованность Шульженко в студии.
Но вот запись окончена, через несколько дней появляется черный поблескивающий диск – пробный оттиск первого тиража, и уже ничего нельзя изменить – пластинка вышла в свет, она начинает жить своей жизнью, переходя во владение слушателей.
Сегодня не многие помнят, какую роль играли в те годы пластинки, традиционно именуемые «граммофонными».
Символ дореволюционного мещанства – громоздкий граммофон с расписным раструбом, по инерции выпускавшийся нашей промышленностью еще в 20-х годах, уже попал на свалку. На смену ему в начале 30-х годов пришел патефон – портативный, легкий, который брали с собой, отмечая праздничную дату в учреждении или колхозном клубе, идя в гости или на «вечеринку», выезжая на «массовку», отдыхая в санатории, на даче или доме отдыха.
Увлечение патефоном стало благодатной темой для сатириков, создателей многочисленных скетчей, фельетонов, шуток, пародий. Музыкальный фельетон «Патефономания», исполнявшийся Александром Менакером, соседствовал с пародийным аттракционом «Серенада четырех граммофонов», показанным в мюзик-холле Зинаидой Рикоми, цирковая клоунада «Жертва патефона» – с сатирическим рассказом «Ночь на даче» в исполнении Владимира Хенкина и т. д.
Но патефон устоял. С примитивной ручкой, нуждавшийся в постоянном подкручивании, с грампластинками, шипа которых никто не замечал, он был вне конкуренции. Входившие в моду радиоприемники еще не получили массового распространения, да и по сравнению с патефоном они были менее транспортабельными и не умели обходиться без электрической розетки. Само радиовещание, не располагавшее еще магнитной записью, в те годы широко использовало «грамстолы» – модификацию патефона, большинство своих концертов строя на передаче в эфир граммофонных пластинок. Наконец, всесильное сегодня телевидение, начавшее свои регулярные передачи в марте 1939 года, по существу находилось в зародышевом состоянии, а количество телевизоров – 100 штук на всю столицу – говорит само за себя.
