Артур Миллер - Наплывы времени. История жизни
Несмотря на большую слабость, дед хорошо помнил, что спрятал свое состояние под подушкой, и потребовал, чтобы ему дали отчет, кто его навещал в этот день. Перепуганная жена назвала всех, упомянув и о новом раввине. Отметая возражения, прадед настоял, чтобы ему помогли одеться, взял дубовую палку для ходьбы и, отказавшись от помощи жены, которая хотела помочь ему, придерживая под руку, заковылял по Мэдисон-авеню от 112-й к 114-й улице в синагогу, где нашел раввина, который, сидя за столом, что-то писал. Прадед заявил, что хотел бы получить назад свои драгоценности. Тот посмотрел на него, спокойно переспросил: «Какие драгоценности?» — и получил удар палкой по шее — прадед размахнулся и огрел его так, что тот не смог увернуться. Бедлам! В жилах старца вспыхнула новая жизнь, и он припустился за раввином, хотя в синагоге было полно народу и кто-то даже пытался утихомирить его праведный гнев. Наконец раввин остановился, с трудом переводя дух, как, впрочем, и прадед, поднял обе руки вверх и, повернувшись к пальто, висевшему на спинке стула, достал из кармана завязанную в узелок тряпицу. Старик негнущимися пальцами развязал ее, пересчитал на глаз, засунул в карман пальто и вышел. Дома, едва поднявшись по узкой крашеной лестнице, он сразу же лег в кровать. Новость быстро облетела всех, и, столпившись около его кровати, мама вместе со своим отцом и армией других наследников смотрели, как, лежа на подушке, прадед раздавал им свою жизнь. Потом вздохнул и закрыл глаза, чтобы никогда уже больше не проснуться.
Тридцать лет спустя, холодным весенним днем 1952 года, я одиноко бродил по залам Музея ведьм при Историческом обществе, где, кроме меня, не было ни души. Здесь хранилось множество документов о салемской охоте за ведьмами, разыгравшейся в Массачусетсе; кроме ученых, о ней мало кто знал, пока не вышла моя пьеса «Салемские ведьмы». Меня заинтересовали висевшие в рамках гравюры, в том числе по дереву, которые были сделаны в 1692 году, в разгар трагических событий. В назидание жителям Бостона и других отдаленных мест на них изображались сцены в суде, говорящие, сколь противоестественно вели себя те, кого обольстили и совратили колдовством. Невинные девушки, пострадавшие от тайных преследований, в ужасе указывали пальцем на жену фермера, которая с холодным равнодушием выслушивала их ортодоксальные обвинения. На фоне огромного окна, свидетельствующего, что дело происходит в суде или в церкви, неясно вырисовывались фигуры судьи и человек пятнадцати его помощников, а также священников в длинных, до полу, рясах с бородами пророков, которые в ужасе взирали на несокрушимую твердость той, в которую вселился дьявол. Освещенная часть гравюр резко контрастировала с сумеречными углами.
Я собирал материал для «Салемских ведьм» и, обнаружив гравюры, неожиданно открыл для себя известную внутреннюю связь между колдовством и пуританством, уловив за их общими иллюзиями, ошибками, фанатизмом нечто более таинственно близкое, чем устремление к гражданским свободам и справедливости, нечто давно пережитое. Я был с головой в работе, но до этого момента почему-то не ощущал, как мне уютно среди первых поселенцев Новой Англии: где-то в глубине души они незаметно слились с теми самыми иудеями, которых снедал неистовый идеализм, фанатичная вера в Бога, стремление ограничить светское право и тоска по ясному и весомому аргументу. Как и евреи, они теряли разум в стремлении стать совершеннейшим сосудом незамутненной Божественной благодати. На гравюрах у них были точно такие же ветхозаветные бороды и, как ни странно, даже обстановка и освещение напоминали сумрачную синагогу на 114-й улице — там у меня было время подолгу смотреть вверх, и я видел, как под рукотворным потолком свет, рассеиваясь, превращается в неясную дымку рая. Как бы озаренные сиянием иного мира, люди теряли четкие очертания — возможно, это ощущение возникло оттого, что на таинственную пляску я смотрел сквозь полуопущенные ресницы. Стоило мне в жизни встретить старика, какого-нибудь ветхозаветного старца, сохранившего детскую непосредственность, как тут же всплывали воспоминания и приходило странное ощущение, что я его знаю. Этот образ обрел воплощение в Грегори Соломоне из «Цены» и в молчаливом старом еврее из «Случая в Виши».
В больших семьях всегда кто-нибудь умирает. Но иногда возникает некий резонанс, своего рода ритм посещения кладбищ, поминок, когда родные то и дело встречаются за чашкой кофе с печеньем сказать очередное «прощай» какой-нибудь тетушке из Бронкса или дядюшке из Кливленда, которых и при жизни-то навещали не часто, а теперь и вовсе можно будет забыть. Редко что для малых детей бывает веселее, чем похороны, это даже лучше, чем шумные свадебные гулянья, которые продолжаются за полночь, и трудно удержаться, чтобы не заснуть. На похоронах малыша никто сурово не одернет, им как-то особенно дорожат перед лицом смерти: любая детская шалость кажется пустяком, только бы он был здоров.
А малыш, по правде говоря, может даже извлечь пользу из встречи с чужой смертью, научившись, если захочет, сдерживать себя. Одной из причин, почему мисс Фишер вызвала маму в школу, явилось то, что на меня временами нападал безудержный смех. Как, например, в тот погожий весенний день, когда с полдюжины ребят-негров из нашего класса сбежали с уроков и, взобравшись на крышу дома напротив, на другой стороне 112-й улицы, размахивали руками, всячески стараясь привлечь наше внимание. Учительница мисс Дэниелс, которой было за шестьдесят, как раз читала отрывок из «Юлия Цезаря», да так, что ничего нельзя было разобрать. Увлекшись, она все же заметила общее возбуждение, оторвалась от книги и, увидев на крыше противоположного дома прогульщиков, возмущенно потребовала, чтобы мы не глазели в окно, а внимательно слушали Шекспира. Я, как и все, очень старался, но, наверное, чуточку переборщил, чувствуя, что за моей спиной — мама и Кермит. К тому же у меня была маленькая сестренка, что налагало дополнительные обязательства — еще одна живая душа, которую надо пестовать.
Поскольку шестеро прогульщиков были самые заводилы в классе, ребята вняли увещеваниям мисс Дэниелс и даже отчасти встали на ее сторону, осудив тех, кто проявил неуважение к ее самоотверженному труду на ниве просвещения. Я не сводил с нее глаз, изо всех сил стараясь не поворачиваться к окну. Все было тихо и мирно, как вдруг в животе что-то предательски заурчало, и я понял, что сейчас начнется самое худшее — рот растянется до ушей, да так, что их просто не будет видно. Судорожно сжимая челюсти, я вцепился руками в парту и неожиданно вспомнил о дядюшке Хаиме. Он умер. Был мертвый. И лежал в могиле, а над ним капал дождь. Красавец дядюшка Хаим и мама, моя бедная мамочка, как она по нему убивалась. В животе все улеглось, колика прошла, а я узнал, как справляться с неожиданным приступом смеха, взывая к памяти умершего красавца дяди. Порою, однако, этого оказывалось недостаточно и приходилось держать его, умирающего, на руках, а то и вовсе ложиться с ним в гроб и гладить по щеке. Это уж точно всегда помогало.
