Игорь Ильинский - Сам о себе
Когда я дома сообщил о моем первом, да к тому же еще литературном заработке, мои акции явно поднялись.
«За этого я спокоен, – сказал мой отец. – Этот не пропадет».
Однако все мои попытки убедить отца в правильности выбора профессии актера не имели успеха. Отец был категорически против моего поступления в театральную школу.
Моя родная сестра увлекалась Айседорой Дункан, училась в школе босоножек Рабенек и решила посвятить себя балету. Этого было достаточно для отца. Он не хотел, чтобы и сын пошел по этому призрачному пути. Сам, имея мужество в свое время отказаться от сцены, он выбрал скромную и практичную профессию врача и этого же хотел и для сына.
– Папа, скажи, почему артисты такие толстые? – спрашивал я у отца. Действительно, раньше было очень много толстых артистов-комиков: Варламов, Давыдов, Борисов, Балиев, Борин...
Отец смеялся и отвечал:
– Наверное, потому, что им неплохо живется.
– Вот видишь, почему же ты не хочешь, чтобы я пошел в артисты?
– Нет, дорогой мой, – уже серьезно говорил отец. – Вряд ли ты станешь хорошим артистом. Это очень трудный и сложный путь. Много надо работать, очень много, не говоря уже о таланте. А плохим или средним артистом не стоит быть.
Я всегда помнил его слова и подчас повторяю их тем молодым людям, которые стремятся на сцену. Но я тогда же твердо решил, что не испугаюсь этого трудного пути, буду много и упорно учиться и работать, так как хочу быть хорошим артистом. А вот сомнения в наличии таланта всегда меня терзали и, увы, терзают и по сей день. Но сомнения эти, как мне кажется, закономерны для художника, и я пришел к убеждению, что эти сомнения являются порой признаками роста. Актер, слишком уверенный в своем таланте, погрязает в самодовольстве и не двигается вперед.
Несмотря на категорическое запрещение отца, моя любовь к театру увеличивалась с каждым днем, а затаенное желание не уменьшалось. А еще целых два года надо было учиться в гимназии! Как затрепетало мое сердце, когда однажды ко мне подошел Коля Хрущев и сказал, что в Охотничьем клубе устраивается большой благотворительный базар в пользу жертв войны и что на этом базаре будет устроена «русская чайная», в которой «половыми» будут только артисты и несколько самых способных студийцев Художественного театра, но, прослышав про наши таланты, и нам предлагают быть на этом вечере «половыми».
Я с радостью согласился. Я уже почти артист! Буду вместе с артистами и студийцами изображать «половых».
Конечно, никаких артистов на этом вечере не оказалось. Вернее, артисты были, но они выступали на эстраде. А мы в компании еще нескольких молодых людей, вооруженные кружками для сбора денег, в костюмах половых собирали «чаевые» у кутящей публики. Интересного было мало. Разве только пришлось мне воочию увидеть, как московские тузы-коммерсанты и спекулянты, нажившиеся на войне, легко швыряли огромные деньги. Один из них, мрачного вида субъект, небрежно сунул мне в кружку пятьсот рублей.
Конечно, это делалось с благотворительной целью, но что-то странное и неприятное было в швырянии денег в это тяжелое и больное для России время кануна Февральской революции. И эти кутившие люди с их повадками и манерами запомнились мне на всю жизнь.
Как-то раз тот же Коля Хрущев с таинственным видом сенсационно сообщил мне, что в Петрограде уже завершаются революционные события: царь Николай Второй отрекся от престола и учреждено Временное правительство.
Мне казалось это сообщение маловероятным, но прошел день, а может быть, всего несколько часов и Февральская революция стала для москвичей фактом.
Осталось нацепить красные банты и с красными флагами ликовать на улицах.
Изредка проносились под улюлюканье толпы грузовики, в которых рабочие, студенты и гимназисты в красных повязках народной милиции везли уже успевших переодеться городовых и полицейских.
Такой я помню Февральскую революцию в Москве.
Тогда мне казалось, что стоило Москве прослышать про петроградские события, как буквально все, не сговариваясь, высыпали на улицу, нацепили красные банты, войска присоединились к народу, а городовые и полицейские моментально смылись, спешно переодевшись в штатское где-то на чердаках и черных ходах.
Толпа весь день ликовала на улицах и площадях, выкрикивались революционные лозунги, люди целовались от радости, обнимали друг друга, и казалось – вот как просто совершается революция.
О петроградских событиях я узнал немного раньше от Коли Хрущева, потому что его дядя, А. Г. Хрущев, был из кадетских кругов и сам состоял во Временном правительстве товарищем министра финансов. После Великой Октябрьской революции он работал как финансовый деятель, его подпись даже стояла на первых советских червонцах.
Коля был страшно горд своим положением и в гимназии у нас считался чуть ли не членом Временного правительства. По крайней мере, он стал ходить только в Большой театр, где имелась правительственная ложа, отказываясь по контрамаркам или по дешевым билетам посещать со мной какие-либо другие театры.
Как я уже говорил, мы в гимназии были далеки от политики, но Февральская революция встряхнула нас, и в гимназии также начали бурлить политические страсти. Насколько мне помнится, во всей гимназии было два-три большевика или сочувствующих большевикам, которые участвовали в демонстрации третьего июля и на которых в нашей буржуазно-интеллигентской гимназии смотрели в то время чуть ли не как на изменников родины.
Взгляды эсеров считались у нас самыми крайними. Большинство же гимназистов «поспокойней и поприличней» «болели», по нынешней футбольной терминологии, за кадетов.
Несмотря на то что мы, по словам нашего директора Флерова, были «детьми интеллигентных родителей», политически мы были безграмотны. Большинству из нас никто, хотя бы в общих чертах, не рассказал о сути марксизма. О марксизме, кроме самого слова, мы понятия не имели. Большевистские идеи понимались крайне просто: отнимается у всех всякая собственность, распределяется между всеми людьми; все люди становятся равными во всем и везде получают поначалу одинаковое жалованье, а в дальнейшем одинаковое довольствие и одежду, так как деньги будут отменены.
Но надо сказать, что хотя я и был вовлечен вместе со всеми в круговорот политических событий, я даже в то лето, с митингами у памятника Скобелеву, со всеми опорами о политических вопросах, мимо которых нельзя было пройти, мало интересовался сутью происходящего. Я был занят больше личными интересами.
Бездумный, веселый, озорной, беспредельный темперамент юности, вырывающейся на дорогу жизни, владел мною. И я уже всецело устремлялся на театральную дорогу.
