Константин Евграфов - Николай Крючков. Русский характер
«Конечно, – подумала Лидия Николаевна, – лягушка – царевна этого пруда, а Он – ее телохранитель. И она не хочет, чтобы нарушали покой в ее маленьком царстве. Ведь и людям не нравится, когда кто-то вторгается в их жилище».
Она не стала искушать судьбу, свернула удочку и ушла. Дома она рассказала эту историю мужу. Николай Афанасьевич отнесся к ней даже без тени улыбки. Он внимательно выслушал жену и надолго задумался. А потом сказал:
– Понимаешь, мы свой собственный мир, в котором живем, и то не познали до конца. Как же мы можем судить о жителях другой стихии! Слава богу, что ученые хоть дельфинов изучают, а до прочей мелкой живности никому и дела нет… Так, объект промысла. – И, воодушевившись, старый рыбак начал входить в состояние азарта. – Вот смотри, сколько я за свою жизнь рыбы наловил, и ни одной не поймал без мозгов! Ведь зачем-то природа наградила их этим мозгом! Вот если человек произошел от обезьяны, так потом у него за ненадобностью хвост отвалился. Но мозг-то, мозг – он что, у рыб оказался «за ненадобностью»? Но такого просто быть не может! У человека мозг развивался, а у его братьев меньших отсох? Чушь какая-то… – И, помолчав, заключил: – Мир очень интересен и постоянно изменяется. На рыбалке я каждый раз убеждаюсь в этом – каждая зорька прекрасна по-своему. Но, сознаюсь, то, что увидела ты, мне наблюдать еще не приходилось. Очень интересная история!..
Вот теперь и задумаешься, чем привлекала Николая Афанасьевича рыбалка…
РозыгрышУверен, такого понятия нет нигде в мир, кроме России. Чопорная Европа? Деловая Америка? Там и улыбки-то приклеенные, заимствованные у героев и героинь мыльных сериалов. Вряд ли там и понятие имеют о том, что такое розыгрыш. Шутка? Конечно. Но не совсем. Даже вовсе не то.
Вот товарищ приподнялся со стула, а я из-под него в этот момент стул отодвинул. Он сел мимо и грохнулся. Шутка? Конечно. Если товарищ при этом не получил сотрясение мозга. А ведь мог. И это совсем не розыгрыш. Розыгрыш всегда добрый, безобидный, не унижающий человеческого достоинства. От него сотрясение мозга не получишь. А если «потерпевший» обидится, то, поостыв немного, сам же над собой и посмеется.
Крючков был большим мастером розыгрышей.
Однажды его попросил зайти один мосфильмовский начальник. Назначил время. А этого начальника где-то задержал еще больший начальник, и он очень задерживался. Секретарша попросила Николая Афанасьевича подождать Иван Иваныча в его кабинете.
Крючков посидел немного, осмотрелся и увидел на столе под стеклом лист с номерами телефонов начальствующих сотрудников, надеясь встретить знакомую фамилию. Никого. И он решил пройти в курилку. Там дым стоял коромыслом и несколько человек подтрунивали над своим коллегой.
– Георгий, – сказал один, – ну кто тебе привезет ящик кахетинского? Они уже забыли об этом.
– Послушайте, Кикнадзе, – вклинился другой. – Ну кто вам из Тбилиси будет тащить ящик вина? Себе дороже.
– А вот спорим, что привезут! – горячился Георгий. – Через неделю, две, но привезут! Как можно? Друзья!
Еще посмеялись, поболтали и разошлись. Крючков вспомнил, что фамилию Кикнадзе видел в телефонном списке на столе у Иван Иваныча. Вернулся в кабинет, проверил – все верно: Кикнадзе Георгий Зурабович! А Иван Иваныча все не было. Крючков сел за его стол и набрал номер телефона.
– Георгий? – спросил он с грузинским акцентом и, получив утвердительный ответ, продолжал: – Я из Тбилиси. Ваши друзья попросили меня передать вам небольшой подарок. Вы можете его получить сейчас же.
– Где вы находитесь? – встрепенулся Георгий.
– Я у Белорусского вокзала. Слева от входа в метро. Знаете, конечно?
– Конечно! Еду! – Георгий бросил трубку.
Крючков посмотрел в окно, где на стоянке служебных машин стояло несколько «Волг», и увидел, как из двери выскочил Кикнадзе, запрыгнул в одну из машин и она сорвалась с места.
Шло время, а начальника все не было. Вошла секретарша и извинилась, что Иван Иваныч все задерживается, но скоро обещал быть. А Крючкова теперь уже интересовало другое.
Минут через тридцать на стоянку вкатила «Волга», и Георгий быстрым шагом пересек двор. Выждав немного, Крючков набрал номер и удивленно спросил:
– Георгий, почему сидишь, не едешь? Ты не понял меня?
– Все понял! – раздраженно крикнул Георгий. – Но я только что с Белорусского вокзала! Где ты был?
– Почему с Белорусского? Я на Киевском!
– Но ты же сказал – на Белорусском!
– Не мог я так сказать! Что я – ненормальный, да? Гони на Киевский! Знаешь, где башня с часами? Я буду под часами. Еду!
И опять Крючков наблюдал из окна ту же сцену: Георгий выбежал, вскочил в «Волгу» и сорвался с места. И еще прошло полчаса. Потом Крючков увидел, как «Волга» въехала на стоянку, и в это время вошла секретарша.
– Извините, Николай Афанасьевич, – смущенно сказала она, – но Иван Иваныч уже не сможет вас сегодня принять. Он просил извиниться и…
– Ничего-ничего, – перебил ее Крючков. – Я понимаю: государственные дела превыше всего. Но что мне было нужно, я уже решил по телефону. А в Иван Иваныче у меня, собственно, и никакой нужды не было. Это я ему был зачем-то нужен. А я, в общем-то, по делу товарища Кикнадзе.
– Его кабинет рядом, – подсказала секретарша.
– Я знаю, но не хочу его беспокоить. Мне говорили, что он, как и Иван Иваныч, чрезвычайно занятый человек. Поэтому передайте ему, пожалуйста, если вам нетрудно, что земляк из Тбилиси ждет его на Казанском вокзале. И прибавьте: пусть поторопится.
Крючков откланялся и оставил секретаршу в полном недоумении.
О моем другеНа страницах этой книги было уже достаточно свидетельств всенародной любви к Крючкову, на которую он всегда отвечал искренней взаимностью. Не были исключением и его отношения с коллегами – будь то в жизни или на съемочной площадке. Упоминалось о дружеской «троице»: Николай Крючков, Петр Алейников и Борис Андреев. За два года до кончины Крючков снова вернулся памятью к своему товарищу Борису Федоровичу и написал очерк «О моем друге».
Думается, будет уместно и справедливо завершить эту главку последней публикацией самого Николая Афанасьевича.
«Борис Андреев… Своеобразный, самобытный актер. Глыба. Человек, не похожий ни на кого. Неповторимый. И играл, и мыслил, и говорил он своеобразно. Колоритно. Ярко. У него было свое, незаемное видение мира. Смею это утверждать не только потому, что мы с ним вместе работали на съемочных площадках, – нас долгие годы связывала крепкая мужская дружба.
Он пришел с Волги, из Саратова, из тех мест, где искони рождались русские богатыри, где сколачивались бурлацкие артели, где обитал лихой и шумный народ – волжские ватажники.
