Павел Дворкин - Годы, вырванные из жизни
Остался я один. Прошла неделя, другая. Меня перевели в общую камеру. Там сидел заключенный по ст. 58 грузин Георгадзе. На допрос меня не вызывали. И хотя я написал заявление об этом на имя начальника 3 отдела Ухтлага МВД Леонова, в нарушение процессуальных норм уголовного кодекса, меня вызвали на допрос только через 20 дней пребывания в тюрьме. С большим трудом из-за больных ног я добрался до 2-го этажа, где помещался кабинет начальника 3 отдела майора Дьякова. В кабинете были двое: начальник 3 отдела Леонов (впоследствии был расстрелян как подручный Берия) и его заместитель Дьяков.
— Мы знаем, что вы старый чекист, — сказал Дьяков. — Активно участвовали в борьбе за Советскую власть, но свихнулись и стали участником контрреволюционной организации. Считаете ли вы, что осуждены правильно?
Я ответил:
— Никогда я ни в каких организациях контрреволюционных не состоял, а, наоборот, всегда боролся со всеми врагами Советской власти и считаю, что осужден неправильно.
Дьяков:
— Значит, вы считаете, что Военная Коллегия Верховного Суда СССР осудила вас неправильно? Тенденциозно?
— Да, считаю, что коллегия не разобралась или не хотела разбираться в материалах следствия.
Дьяков:
— Значит, советский суд неправильно судит?
— Не советский суд, а люди, которые должны судить правильно.
Мои ответы явно не понравились Дьякову, и он заговорил со мной в резком тоне:
— Вы на ОЛПе связаны с бандитским элементом и пользуетесь у них авторитетом.
Это заявление вызвало у меня улыбку. Я, бывший начальник уголовного розыска, старый чекист завоевал авторитет у бандитов, с которыми вел беспощадную борьбу!
— Это абсурд, — сказал я. — Работаю в стационаре, с уголовниками дел не имею. Об этом и зав. больницей, и начальник ОЛПа знают. А вообще, что вы от меня хотите?
Глава 4. ВОРКУТА
Наконец, через три дня прибыли в Воркуту в лагерь. Собственно, здесь было два лагеря. Воркутлаг, где на обыкновенном режиме содержалась бериевская «социально-близкая прослойка»: бандиты, воры, власовцы и т. п., и имелся свой начальник «Воркутуголь», и Речлаг — особорежимный лагерь. Никакой речки там не было и в помине, а название лагеря после его расшифровки означало: «режимный чрезвычайный лагерь».
В Речлаге находились коммунисты, комсомольцы, преданные советские люди. Правда, была и часть власовцев, бендеровцев, но немного. Уголовников почти не было.
Когда мы прибыли в Воркуту, нас долго держали на путях. Затем доставили на пересылку. Оттуда начали направлять на шахту. Вместе со мной сюда прибыли старые товарищи по московскому этапу: Озеркин, Захаров, Езерский, Разумова Анна Лазаревна. Должна была пойти с нами Андреева (Ошихмина) Александра Азарьевна, старая большевичка, но ее, больную, с большим трудом удалось оставить на ОЛП-7 в больнице.
На пересылке уголовники ограбили кое-кого из нашего этапа. Мы заявили начальству, но вещей не нашли. Наутро построили наш этап и повели его к вагонам, стоявшим на путях местной железнодорожной ветки. Шли с вещами. Впереди меня шел Николай Иосифович Гладков, бывший артист театра им. Вахтангова, осужденный во время войны в Москве. Мы несколько отстали от основной группы. Позади нас шли конвоиры и, видя, что нам страшно тяжело таскать свои вещи, кричали: «Вперед, вперед, фашисты» и науськивали овчарок. Сердце билось учащенно, одышка. Гладков замедлил шаг и говорит: «Не могу, Павел, умру, упаду, задыхаюсь». Я ему: «Ну, еще немного, до состава дойдем». А конвоир кричит: «Бегом».
Кое-как дошли до состава, состоявшего из 4 вагонов. Вечером вагоны подцепил паровоз, и долго кружили мы по окружной дороге Воркуты. Где-то останавливались, кого-то сгружали, снова двигались и, наконец, ночью нас выгрузили на шахте № 29.
Подошли к вахте. Бараков не было видно. Торчали из-под снега только одни трубы. Надзиратели повели нас по вырытому в снегу коридору.
Дошли до бараков. Ни окон, ни стен, ни дверей. Все занесено снегом. К дверям в снегу вырыт ход, оттуда идет пар. Раздалась команда «Входи по одному». Мы вошли.
Большой двухсекционный барак, пустой, не обжитый, не отопленный, на стенах и потолках иней. Загнали всех в одну секцию. Вошли надзиратели, молодые люди из войск КГБ. Скомандовали: «Раздевайся догола». Обыскали нас, заглянули даже в рот. У меня была подшивка «Огонек», присланная еще из дома в Ухту. Забрали ее и не вернули. А на мою жалобу пригрозили карцером.
Мы полагали, что после обыска или «шмона» как говорили надзиратели, нас поместят в теплый барак. Но, увы. Нас вывели из одной секции и через вестибюль ввели в другую секцию этого же барака, не обжитую, холодную, покрытую инеем.
— Вот здесь располагайтесь, — сказал комендант.
Был назначен староста, дневальные, которые пошли за углем, чтобы растопить печку. У «старых тюремщиков» вроде нас, просидевших уже лет по 12, была постель, и мы кое-как могли согреться. Новички же, набора 1945-50 гг., думали, что им постель принесут на блюдечке. Пришлось им устраиваться на голых досках. Перед сном пили чай, согретый из талой снеговой воды.
В карантинном бараке мы прожили 10 дней. Затем нас распределили по баракам и бригадам. Жизнь на шахте № 29 была очень тяжелой. Шахта не благоустроенная, душевых не было. Люди приходили с работы усталые, грязные и в таком виде, одетые, ложились спать на трехъярусных нарах. Почти не отдохнув, мы утром рано такие же грязные отправлялись на работу. Режим был здесь исключительно строгим.
На этой шахте я пробыл около месяца, затем был составлен этап из больных и полубольных заключенных и направлен на шахту № 6. Эта шахта была старая, обжитая, население ее составляло 2500–3000 человек.
Здесь имелась столовая, клуб, библиотека, бараки, изолятор, парикмахерская, сапожная и другие службы. Но режим также был строгий. Окна на бараках были в решетках, на дверях замки. Бараки состояли из двух секций. Вместо сплошных нар — вагонки двухъярусные, постель: матрац, одеяло, простыня, подушка. В отличие от шахты № 29, здесь была баня, обширная, даже с паром, а на шахте душевые. Чистота стояла на высоком уровне. Шахта работала круглые сутки. Круглосуточно работала и столовая. Имелась амбулатория и 6 стационаров. После ухода заключенных на работу бараки закрывались на замок. Каждый заключенный получил кусок материи шириной 8 см, на котором был написан краской номер заключенного. Материал вшивался в рукав куртки и в левую штанину выше колена. Мой номер был 565. Его я не забуду, пока жив буду.
В день приезда на лагпункт мы в бане прошли санобработку и дезинфекцию вещей. Тут же заседала врачебная комиссия, состоявшая из 4–5 врачей.
