Айседора Дункан - Моя жизнь. Моя любовь
– Поздно никогда не бывает, – возразила я.
С тех пор он меня особенно ценил, но этого я коснусь позже.
Я целый день проводила за работой в ателье, а к вечеру заходил поэт и читал мне вслух. Иногда же по вечерам я танцевала художнику или отправлялась куда-нибудь вместе с ним. Они сильно невзлюбили друг друга и старались не появляться одновременно. Поэт не понимал, как можно проводить столько времени со стариком, а художник удивлялся: что развитая девушка находит привлекательного в обществе молокососов? Но я была счастлива дружбой с ними обоими и, право, не могла сказать, в кого больше влюблена. Воскресенья же принадлежали Галлэ, и мы завтракали в его ателье и пили кофе, который он сам варил.
Однажды он мне разрешил надеть знаменитую тунику Мэри Андерсон, и в ней я позировала ему для множества набросков.
Так прошла зима.
8
Наши траты все еще превышали заработок, но все-таки это был период относительного покоя. Но мирная атмосфера не удовлетворяла исканий Раймонда. Он уехал в Париж и оттуда весной стал нас бомбардировать телеграммами, умоляя соединиться с ним. И вот в один прекрасный день мы с матерью упаковали вещи и сели на пароход, идущий через канал.
После лондонских туманов мы ясным весенним утром приехали в Шербург. Франция нам показалась садом, и всю дорогу от Шербурга до Парижа мы высовывались из окна вагона третьего класса. Раймонд нас встретил на вокзале. На нем был отложной воротник и большой галстук бабочкой, а волосы свисали на уши. Мы были несколько поражены метаморфозой, но он объяснил, что это мода Латинского квартала, в котором он живет. Он повел нас в свою квартиру, причем на лестнице мы встретили быстро сбегавшую вниз мидинетку, и угостил бутылкой красного вина, которая стоила, по его словам, тридцать сантимов. Выпив вино, мы отправились искать ателье. Раймонд знал только два французских слова, и мы шли по улице, повторяя: «Chercher atelier», не зная, что слово «ателье» по-французски значит не только «мастерская художника», но и вообще всякая мастерская. Наконец к вечеру мы нашли меблированное ателье во дворе за необыкновенную цену в пятьдесят франков в месяц. Мы пришли в восторг и заплатили за месяц вперед. Мы не могли догадаться, почему оно сдавалось так дешево, но в первую же ночь нам все стало ясно. Не успели мы улечься, как ателье задрожало, словно от землетрясения, подпрыгнуло и снова стало на место. Это повторялось непрерывно. Раймонд сбежал вниз и узнал, что мы нашли приют над ночной типографией, чем и объяснялась дешевая цена. Наше настроение несколько упало, но в те дни пятьдесят франков значили для нас очень много, и я предложила вообразить себя на берегу моря и думать, что это прибой.
Раймонд бросил свою мидинетку и посвятил себя мне. От волнения, что находимся в Париже, мы вставали в пять часов утра и начинали наш день танцами в Люксембургских садах; затем бродили по Парижу и подолгу осматривали Лувр. У Раймонда была уже целая папка с зарисовками греческих ваз, и мы столько времени проводили в зале с греческими вазами, что сторож начал к нам подозрительно присматриваться, а когда я жестами объяснила, что я прихожу сюда только чтобы танцевать, счел нас за безвредных помешанных и оставил в покое. Помню, что мы часами просиживали на натертом паркете, скользя, чтобы увидеть нижние полки, или поднимались на цыпочки, говоря «Смотри, вот Дионис» или «Иди сюда, вот Медея, убивающая своих детей».
Мы ходили в Лувр каждый день, и нас с трудом могли заставить его покинуть после закрытия. Кроме Лувра, мы посещали Собор Парижской Богоматери, музеи Клюни, Карнавала и ряд других парижских музеев. Я была особенно восхищена группой Карпо перед зданием Оперы и фигурой на Триумфальной арке. Не было статуи, перед которой мы не стояли бы с немым благоговением; наши юные американские души стремились ввысь от радости, что мы наконец вкушали ту культуру, в поисках которой так долго боролись.
Весна сменилась летом. Открылась Всемирная выставка 1900 года, и, к моей великой радости, но к неудовольствию Раймонда, в одно прекрасное утро в нашем ателье на улице Тэте появился Чарльз Галлэ. Он приехал на выставку, и с этих пор я стала его постоянной спутницей. Не могло быть спутника умнее и очаровательнее его, и мы целыми днями бродили по выставочным павильонам, обедали по вечерам в ресторане на Эйфелевой башне. Он был воплощением доброты и, когда я уставала, возил меня в кресле на колесиках, а уставала я часто, так как искусство на выставке не было в моих глазах равно искусству Лувра, но я была очень счастлива, так как обожала Париж и обожала Чарльза Галлэ.
По воскресеньям мы садились в поезд и уезжали за город, чтобы гулять по садам в Версале или в лесу Сен-Жермен. Я танцевала в лесу, и он делал с меня эскизы. Так прошло лето. Оно, конечно, не было таким счастливым для бедной матери и Раймонда.
У меня осталось одно яркое впечатление от выставки 1900 года – выступления Сади Якка, знаменитой трагической танцовщицы Японии. Каждый вечер мы с Чарльзом Галлэ бывали потрясены удивительным искусством великой трагической артистки. Еще более сильное впечатление, оставшееся у меня на всю жизнь, произвел на меня павильон Родена, в котором было впервые показано публике полное собрание творений выдающегося скульптора.
Приближалась осень и с ней конец выставки. Чарльз Галлэ должен был уехать в Лондон; перед отъездом он познакомил меня со своим племянником, Шарлем Нуфларом. «Оставляю Айседору на ваше попечение», – сказал он, уезжая. Нуфлар был немного пресыщенный молодой человек, лет двадцати пяти. Тем не менее он совершенно пленился наивностью доверенной ему маленькой американки. Он принялся завершать мое образование в области французского искусства, много рассказывал о готике и приучил ценить Людовиков ХIII, XIV, XV и XVI.
Мы покинули ателье на улице Тэте и на остатки наших маленьких сбережений наняли большое помещение на Авеню Вилье. Раймонд очень оригинально украсил ателье и сильно увеличил наши расходы на газ. Он взял листы оловянной бумаги, свернул их в виде трубок и надел на газовые рожки, отчего рожки стали бросать снопы света, наподобие римских факелов.
Здесь мать опять вернулась к своей музыке и часами, как в дни нашего детства, играла Шопена, Шумана и Бетховена. При ателье не было ни спальни, ни ванной комнаты. Раймонд нарисовал на стенах греческие колонны, а матрацы, на которых мы спали, днем прятались в резные шкафы. Приблизительно в это время Раймонд придумал свои знаменитые сандалии, сделав открытие, что носить башмаки вредно. Он вообще отличался изобретательным складом ума и три четверти ночи проводил, стуча молотком, над своими изобретениями, пока бедная мать и я пытались заснуть на своих матрацах.
