Михаил Алексеев - Грозное лето (Солдаты - 1)
-- Так это ты... на лодке?
Связист молча кивнул головой. С его русых волос и гимнастерки стекала вода. Он опустился на дно окопа, вынул из нагрудного кармана маленький футляр, надел очки. Семен с каким-то смешанным чувством восхищения и жалости глядел на худощавого солдата. Движимый этим душевным порывом, он вплотную придвинулся к связисту и, обхватив своими грубыми черными руками его тонкую шею, крепко прижал солдата к своей груди.
-- Кто ты такой? Откуда, друг ты наш?.. Откуда ты?.. -- спросил Ванин.
-- Ерофеенко Аким. Из роты связи.
-- Из роты связи?
-- Ну да.
-- Как же! Слыхали! -- уверенно соврал Семен, полагая, что так будет приятнее для связиста. -- Ерофеенко, значит?.. Так, так... Как же ты, братец мой, всплыл, не утонул? Ведь больно уж ты того... неуклюжий... Как же это, а?..
-- Жить хотелось, вот и не утонул, -- равнодушным тоном ответил Аким, уже принимаясь за дело. Не веря своим ушам, Семен переспросил:
-- Жить? Так почему ж ты к тому берегу не плыл, а к нам, когда тебе назад было ближе?.. Жить?.. Тут ты с нами много не проживешь...
-- Мне приказано на этот, а не на тот берег плыть,-- все тем же безразличным тоном ответил связист. Он нажал на кнопку. Раздался тонкий, комариный звук. Дунул в трубку:
-- Алло! Алло! Это "магнит"? Говорит Ерофеенко... В ухо телефониста ударил захлебывающийся крик, должно быть, его дружка:
-- Ерофеенко?! Аким! Жив!..
-- Перестань кричать. Попроси "первого"!
Марченко быстро подошел к аппарату, поднял к уху телефонную трубку. Рука лейтенанта крепко вцепилась и заплечные ремни снаряжения. Лейтенант и его солдаты знали, что "первый" -- это командир дивизии.
-- Да... так точно, товарищ "первый"! Ничего... Спасибо... Есть!..
Марченко еще с минуту держал трубку у уха, а потом осторожно положил ее на аппарат.
-- Завтра. Ночью...
Сенька, услышав эти слова командира, быстро понял их смысл и так прижал к себе Акима, что у того очки слетели с носа.
-- Милый ты наш, родной... Чудом посланный! Да мы с тобой теперь не то что до завтрашней ночи, а век на этой плешине можем продержаться!
Очнулись немецкие пулеметы, разорвали с треском тишину.
-- Всполошились, дьяволы!
-- Жарковато вам тут было? -- спросил Аким.
-- И не спрашивай. Такое, брат, было, аж кишки к сердцу в дверь стучались, -- за всех ответил Семен и развалился в окопе, сладко позевывая.
Пинчук ушел наблюдать.
Стрельба прекратилась, стало тихо. Только вода шумела в камышах.
"Жить хотелось?.. Ишь ты! Чудак..."
У Ванина не выходили из головы эти слова...
Вот и сейчас, когда Аким ушел в родное село, Сенька вспомнил о них.
-- Так, говоришь, вернется, Петр, а?
-- А як же. Обязательно вернется.
-- Может, мы зря его отпустили?
-- Ничего не зря.
Солдаты замолчали. По степи с востока медленно подходила ночь. Шахаев обдумывал что-то. Потом позвал разведчиков и объявил:
-- Сейчас отправимся. Надо проверить данные, полученные от партизан.
-- А как же...
Сенька не договорил. Он хотел сказать: "А как жe Аким?", но вовремя сообразил, что об этом сейчас спрашивать не следует.
11
Старый Силантий все дни проводил в больших хлопотах. Ранним утром отправлялся в поле и возвращался домой только поздним вечером. Радостно взволнованный, садился за стол и, надев очки, записывал что-то на клочке бумаги. В такие минуты бабка боялась его тревожить: старик был крут. Присев рядышком и сложив на груди худенькие, с синими прожилками руки, тихая, она задумчиво глядела, как мохнатые брови Силантия сходились над переносицей, закрывая дужку очков, и ей до боли сердечной хотелось завести разговор о сыне, который с первых дней войны ушел добровольцем на фронт и теперь находится бог знает где. Но старуха боялась помешать мужу и, тяжело вздыхая, молчала.
-- Шла б спать, старая, -- не отрываясь от бумаги, говорил Силантий.
И бабка покорно удалялась.
В день Первого мая дед никуда не пошел. До полудня сидел в хатенке. И все-таки не вытерпел, вышел во двор. Решил покопаться в палисаднике. Воткнул лопату в землю, да так и оставил ее, бессильно опустив седую голову на черенок: "К чему копаю... для кого?" Старик тяжело, прерывисто вздохнул и прислушался. С далекого шоссе до его слуха докатывался низкий, непрерывный гул чужих моторов.
-- Все идут, идут, распроклятые!.. -- шептал он сухими губами.
Из палисадника ему хорошо была видна центральная часть деревни. Видел он и площадь и здание сельского Совета, над которым когда-то приветливо и привычно трeпeтал красный флаг. А сегодня ведь Первое мая... На площади, против сельсовета, еще с утра стояла бы маленькая красная трибунка, с которой произносились речи; мимо нее проходили бы колхозники и школьники... Флаги, флаги; счастливые глазенята ребятишек... внучат... внучек... Где все это?..
Старик печальным взглядом обвел заброшенное и помертвевшее здание, и невыразимой болью впилась тоска в его старое сердце. А от шоссе все катился и катился гул немецких моторов. Который день слышал Силантий этот противный шум...
-- Что еще замышляет, мерзавец? Неужто опять в наступ пойдет? Мало ему, окаянному, в Сталинграде шeю наломали!.. -- проговорил старик и горько задумался: "Неужели и этим летом не встречать своих освободителей?"
Дед поднял взгляд на тоскующего черногуза -- подругу у аиста, наверное, пристрелили немецкие автоматчики; глупая, она летела к шоссе, -- и вдруг увидел маленький квадратный листочек, застрявший в сухих ветках гнезда. "Листовка!" -- обожгла сердце радостная догадка. Дед попробовал достать ее черенком лопаты, но не смог. Быстро принес со двора багор, которым в половодье вылавливал бревна из реки. Осторожно зацепив листок крючком, он потянул его к себе. Аист поднялся на свои тонкие длинные ноги, вытянул шею и недоверчиво
покосил маленькую голову на Силантия.
Силантий прочел первые строчки, и руки его ослабли, задрожали, буквы расплылись, и он уже ничего не мог прочесть дальше. Придя немного в себя, дед поспешил в хату, все время беззвучно твердя:
-- Мать... слышишь, мать! Погляди, погляди, что я принес!.. Ты только погляди!..
Он показал ей на листок, трепетавший в его жилистых руках.
Бабка испугалась и закрыла ему рот ладонью.
-- Бог с тобой, услыхать могут...
До ночи Силантий обошел с листовкой всех знакомых в селе, пробрался даже в лес, к партизанам, а когда, страшно усталый и бесконечно счастливый, возвращался обратно, родная лачуга показалась ему и светлее и уютнее, и чувствовал он себя моложе лет на двадцать.
У калитки встретила старуха.
-- Ребята вернулись!.. -- сияя добрыми глазами, сообщила она.
Обрадованный, дед заковылял в хату.
-- А где ж те двое? -- вдруг встревожился он, заметив отсутствие Уварова и Акима.
