Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник
19 февраля 1947 года. Среди офицеров я встретил полковника, с которым был на конференции в парижской гостинице «Мажестик» в 1943 году и с которым мы, вопреки ожесточенному сопротивлению Заукеля, заключили соглашения об организации «защищенных отраслей». Французские обвинители отметили этот факт в мою пользу; я до сих пор помню номер документа, представленного в качестве вещественного доказательства, — RF 22. После этого моему адвокату больше не приходилось предъявлять доказательства по этому пункту.
Заукель пытался реабилитировать себя, представив меня инициатором программы рабского труда. На самом деле мне даже не приходилось его подталкивать, потому что он был одержим своим заданием. Более того, не один я пользовался трудом иностранных рабочих; из примерно шести миллионов человек, трудившихся в Германии осенью 1944 года, на военную промышленность работали всего два миллиона. Большинство распределили по двадцати другим отраслям производства, включая горную промышленность, химическую — которой, как ни странно, напрямую руководил Геринг до самого конца войны — сельское хозяйство, железную дорогу и почтовую систему.
20 февраля 1947 года. Опять давал свидетельские показания по делу Мильха. У обвинения появились дополнительные вопросы. Потом было интересное обсуждение с судьей Мусманно о значении международных трибуналов. Если бы после Первой мировой войны союзники выполнили свои угрозы и устроили суд над немцами, использовавшими принудительный труд в то время, сказал я, ведущие политические фигуры научились бы чувству ответственности. К примеру, можно было бы провести процессы без вынесения приговоров, отметив, что подобные вердикты победителей над побежденными имеют сомнительный оттенок. Если бы в истории были подобные прецеденты, мы бы, безусловно, поняли, что перешли черту.
Вечером закончил набросок калифорнийского дома для приятного молодого лейтенанта. Мне нравится обсуждать с ним вопросы строительства.
22 февраля 1947 года. Продуктивное время. Чтобы переключиться на другое, сделал эскиз летнего домика в штате Мэн. Слишком большой флаг символизирует американский патриотизм, который постоянно демонстрируют рядовые и офицеры срочной службы. Иногда он принимает удивительные, часто чрезмерные формы.
24 февраля 1947 года. Несколько раз перечитал номера «Баумайстер» («Зодчий»), которые позавчера получил из дома. Изучал детали. Эти архитектурные журналы пробудили во мне желание рисовать, и я сделал набросок разрушенного дома в окружении дубов.
Днем с огромным интересом читал «Букварь по Америке» Маргарет Бовери. Соединенные Штаты добились поразительных успехов. Гигантский эксперимент, здорово замахнулись!
Ближе к вечеру у меня произошла стычка с одним из литовских охранников по поводу моего права выглядывать из камеры в коридор. Он ударил меня. Я не доложил об этом, потому что, как я сказал ему, он потерял свою страну и, вероятно, семью тоже. Литовец ушел в растерянности. Если бы об этом стало известно, он, скорее всего, остался бы без работы и понес наказание.
За окном слышится первое щебетание птиц. Приятно и тепло. Подставляю лицо солнцу.
13 марта 1947 года. Утром отвели на встречу с Шармацем, приятным, симпатичным американцем. Я сказал ему, что не хочу выступать свидетелем обвинения на процессе промышленников. Я был министром, сказал я, поэтому мой долг — помогать своим подчиненным, а не обвинению. Шармац ответил непривычно официальным тоном: «Если обвинение вызовет вас в качестве свидетеля, и суд вынесет соответствующее распоряжение, в случае отказа вас могут обвинить в неуважении к суду». С той же сдержанностью я заявил, что все равно буду придерживаться этой позиции.
Дочитал «Дона Карлоса» Шиллера. Размышлял о развращающем влиянии власти.
14 марта 1947 года. Доктор Шармац сообщил, что обвинение решило не вызывать меня в качестве свидетеля.
В газете говорится, что перевод в Шпандау откладывается из-за разногласий между союзниками. За окном щебечут птицы.
18 марта 1947 года. На тюремном дворе пробивается первая зеленая травка. Вот уже несколько дней нам разрешают разговаривать друг с другом во время прогулок. Я обычно гуляю вместе с Дёницем или Функом. Все наши разговоры крутятся вокруг тюремных проблем.
Утром, когда мы обсуждали тупые бритвенные лезвия, Дёниц резко и зло сказал мне, что нюрнбергский приговор — насмешка над правосудием, хотя бы потому, что выступавшие в роли судей нации не могли вести себя иначе. Внезапно я осознал: бессмысленно напоминать ему, к примеру, о фотографиях, чтобы заставить его увидеть моральную законность вердикта. Вместо этого я выдвинул отнюдь не политические аргументы: вынесенный нам обвинительный приговор, подчеркнул я, может ускорить освобождение немецких военнопленных. Ведь нельзя обвинить нас в нарушении Женевской конвенции и в то же время удерживать миллионы военнопленных, используя принудительный труд на шахтах, военных складах, в сельском хозяйстве на протяжении нескольких лет после окончания войны. Подтверждением этому моему доводу служило путаное объяснение лорда Пакенхэма, парламентского заместителя военного министра, в палате лордов, когда он заявил, что правительству необходимо найти золотую середину между требованиями Женевской конвенции и потребностями британской экономики. Быстрый возврат военнопленных поставит под угрозу сбор урожая в этом году, сказал он.
«Это был аргумент Заукеля», — отвечает Дёниц. Факт остается фактом: он не в состоянии постичь весь ужас. К счастью, мы проводим вместе только полчаса; прогулка слишком короткая, и мы не успеваем развить наши противоположные точки зрения.
Снова в камере. Не могу отрицать, что Дёниц отчасти прав в своем неприятии нюрнбергских приговоров. Ярким примером неоднозначности процесса была попытка советских прокуроров включить в обвинительный приговор Геринга подробное обсуждение бомбардировки вражеских городов. Естественно, они это делали, потому что Советскому Союзу не хватало самолетов для массированных воздушных налетов. Представители Америки и Великобритании упрямо обходили вниманием эту рекомендацию, и даже в смертном приговоре Геринга нет ни слова о разрушении Варшавы, Роттердама, Лондона или Ковентри. Руины вокруг здания суда служат наглядной иллюстрацией того, насколько жестоко и эффективно западные союзники распространяли военные действия на гражданское население.
Но есть и другая сторона: союзники не больше немцев стремились к разрушению, вот только способность к разрушению у них была выше. Я вспоминаю один день в конце осени 1940 года, когда мы с Гитлером в зимнем саду рейхсканцелярии обсуждали наши планы строительства широкого проспекта в Берлине. После победы над Францией эти проекты вновь захватили его воображение. В своей обычной манере он совершенно бесстрастно заявил: «После войны мы отстроим Берлин как подобает столице, занимающей господствующее положение в мире. Лондон превратится в груду развалин, через три месяца от него ничего не останется! Я не испытываю ни малейшего сочувствия к гражданскому населению Британии!»
