Валентина Мухина-Петринская - На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни
Эрна не спала почти всю ночь, а утром заявила, что на работу не выходит, а «будет добиваться толка». И отправилась в контору ждать начальника. А я пошла на работу.
Нас здесь ждал сюрприз… Начальник строительства, разобиженный вконец, заявил, что не собирается возобновлять контракт с лагерем, с него хватит всяких неприятностей. Перед тем как отправить нашу бригаду обратно в «Женскую командировку», он устроил митинг и перечислил все свои обиды: он платил за каждого из нас по северной ставке с полярной надбавкой, а мы еле шевелились, будто лагерь прислал одних доходяг. Он дал нам музыкантов, чтоб расшевелить, а мы, ссылаясь на овес, совсем еле двигались. А одна краснощекая девица, неблагодарная вконец, даже потребовала убрать музыкантов, дескать, ей музыка действует на нервы, иначе грозилась выпустить себе кишки, если их не уберут. Кто же мог принять всерьез это дикое заявление? А она вчера, работая во вторую смену под звуки классической симфонии, взяла и действительно сделала себе харакири, и кишки выпали на грязные доски… «Черт-те что, сейчас лежит в хирургическом отделении… Нет, с меня хватит!»
— Так это же сто шестьдесят вторая статья! — сказала Надя Федорович.
— У кого?
— Ну, у воровки, которая кишки себе выпустила.
— Какая разница — при чем тут статья?
— Они все истерички, и музыка, наверно, ее действительно очень раздражала.
— Ну, знаете… Больше заключенных баб себе не возьму никогда!
На этом нас отправили домой, то есть в лагерь. Там меня ждала взволнованная Эрна.
Глаза ее блестели, щеки алели, с губ не сходила счастливая улыбка.
— Валя! — бросилась она ко мне. — Бери свою телеграмму и беги к начальнице…
Нас окружили. Оказалось, что Эрна сходила со своей телеграммой к начальнице лагеря, та приняла и тут же стала звонить в НКВД… И вызов Эрны нашелся очень скоро.
— Мне велели собираться с вещами. В десять часов вечера за нами придет машина, и мы поедем в гавань. Пароход «Индигирка». Иди, Валя, скорее, начальница у себя.
Я взглянула на Ритоньку…
Она, что называется, помертвела. Она всех боялась, кроме меня.
— Пошли обедать, — сказала я Маргарите и направилась к столовой.
— Ты лучше вперед к начальнице, вдруг она уйдет! — кричала мне вслед Эрна.
Мы пообедали главным образом хлебом, так как проклятущий овес уже не лез в глотку… Вернулись в барак, и я легла спать. Как ни странно, сразу заснула. Пробуждение было бурным. Надя Федорович трясла меня изо всех сил за плечи и всячески ругала, женщины вторили ей:
— Ты, Валька, дура ненормальная! Ну можно дружить, но не до такой же степени, чтоб так жертвовать собой. Бери телеграмму и мчись к начальнице, она тебя ждет в конторе.
— Какие жертвы? Что вы ко мне пристали? Просто я решила положиться на судьбу.
— То есть как?
— Все мы на ладони судьбы… еле держимся. Кто удержится, кто упадет, разобьется… Вызовут меня — что делать? — поеду, не вызовут — поеду весной с открытием навигации. И вообще отстаньте от меня, я не маленькая. Подошла Эрна, я подвинулась, давая ей место.
— Эрна, милая, ты уезжаешь. Расскажи, как получилось, что ты, шведка, оказалась в Москве и советской подданной?
Эрна охотно рассказала о себе. Дочь шведского профессора-генетика, она полюбила русского дипломата. Несмотря на все препятствия (их было немало), молодые поженились, и муж увез ее в Москву. Пять лет они прожили в большой любви и согласии. Им хотелось иметь детей. Однако муж страстно желал, чтоб мать его детей имела советское подданство. И Эрна, глубоко любя мужа, согласилась на это. «Родина моего мужа будет моей Родиной», — решила она. В два часа дня она оформила гражданство. Вечером были гости, друзья и родители мужа, а в два часа ночи за ней пришли… Арест. Эрну обвинили в шпионаже. Дали ей десять лет и отправили на Колыму. До самой реки Колымы Эрна не доехала, осталась в Магадане в «Женской командировке». У нее было право переписки, и муж ей писал нежные преданные письма, не переставая хлопотать о ее судьбе.
— И вот он добился, мой муж, мне отменили приговор. А начальница меня поздравила и говорит: «Вы едете на освобождение!»
После ужина Эрна опять подсела ко мне и всё рассказывала то о муже, то об отце, то о Швеции…
Машина за ними пришла ровно в десять вечера. В барак зашел сам Чиче (так уголовники прозвали заместителя начальника) и громко спросил:
— Кто тут на освобождение едет? Мы помогли ей сесть в грузовую машину, где уже сидели восемь женщин из других бараков. Теперь, с Эрной, их стало девять человек.
Они уехали, «Индигирка» отошла в двенадцать. Маргарита плакала, уткнувшись головой в подушку: женщины всё ругали ее за меня.
На другое утро нас направили на новое место работы — в бухту Нагаева, на рыбный склад. Вернее было бы назвать его рыбным двором. Это была довольно большая площадь на берегу бухты, обнесенная высоким забором. И здесь штабеля бочек, уже занесенные снегом.
Зима только началась, в бухте уже был лед… «Индигирка» — последнее судно в навигации 1939 года…
Работа нам понравилась — несложная: откапывать из-под снега бочки с икрой или рыбой. Когда уставали, шли отдыхать в теплушку, где всегда кипел большой чайник. Заварки наш хозяин не жалел, часто ставил нам «килограмм-другой сахара. Человек он был добрый, радушный. И хотя тоже платил за нас по северной ставке, никогда этим нас не попрекал. Было как-то неловко подолгу отдыхать, мы работали по совести.
Иногда заведующий складом Иван Петрович сам заглядывал к нам:
— Женщины, а ведь вы замерзли, зима все же. Идите-ка лучше погрейтесь, чайку попьете — индийского вам заварили.
И мы шли, от души поблагодарив его.
На столбах висели репродукторы, и мы слушали московские новости вперемежку с музыкой и песнями.
А на пятый или шестой день мы услышали скорбный голос диктора. Он сообщил о том, что вчера в два часа ночи в Татарском проливе, во время бури, судно «Индигирка» затонуло, протаранив себя о подводную часть скалы. Спаслись только тридцать человек из команды и трое заключенных мужчин, которые попали в руки японцев и увезены в Японию. Остальные погибли. Все в ужасе переглянулись…
— Как же, и… значит, Эрны больше нет… и муж напрасно ждет, и родители никогда… ее не увидят?
Я горько расплакалась. Меня окружили женщины. Ко мне протиснулась Надя Федорович.
— Прости, Валя. Это ты могла бы погибнуть. — Ее круглое, красивое лицо было непривычно смущенным. — Ты доверилась своей судьбе, и ладонь тебя удержала…
Одна в пространстве
На Дукче я была несколько месяцев, которые кажутся годами… Наш этап прибыл туда где-то за полночь, нас временно загнали в большой необитаемый барак, где накормили ужином — мутной баландой на пшене. Я сидела и тихонько плакала. Дорогой уголовницы пригрозили мне: «Будешь реветь — изобьем. И так муторно — еще ты тут всхлипываешь». Пришел дородный грузин (может, азербайджанец, он был из Баку). За ним два угодливых дурака. Он прошелся по бараку, внимательно всех рассматривая. Медленно проходя второй раз, грузин некоторых спрашивал, какая у них статья? Спросил и у меня, и у Рахиль. Потом приказал:
