Милован Джилас - Беседы со Сталиным
Что касается винтовки, то он открыл и закрыл затвор, взвесил ее в руке и заметил: «Наши будут полегче».
Встреча продолжалась около часа.
Уже наступили сумерки, когда мы покидали Кремль. Офицер, который сопровождал нас, явно уловил наше восхищение. Он довольно поглядывал на нас и каждым словечком старался втереться в доверие. В это время года в Москве бывает северное сияние[1], все приняло фиолетовые краски и мерцание – нереальный мир, более красивый, чем тот, в котором мы жили.
По крайней мере, так я чувствовал в глубине души.
6
Но у меня состоялась еще одна, даже более значительная и интересная встреча со Сталиным. Я точно помню, когда это произошло: накануне высадки союзников в Нормандии.
И на этот раз никто и ничего не сказал мне заранее. Меня просто проинформировали, что надо поехать в Кремль. Около девяти вечера меня усадили в машину и повезли туда. Даже в миссии никто не знал, куда я еду.
Меня провели в здание, в котором нас принимал Сталин, но только в другие комнаты.
Оттуда собирался уходить Молотов. Надевая пальто и шляпу, он сообщил мне, что мы будем ужинать у Сталина.
Молотов – не слишком разговорчивый человек. Пока он бывал со Сталиным, а также с теми, кто разделял его мысли, был в хорошем настроении, контакты с ним проходили легко и непосредственно. В других случаях Молотов оставался бесстрастным, даже в частной беседе. Тем не менее, когда мы ехали в машине, он спросил меня, на каких языках я говорю, помимо русского. Я сказал, что знаю французский. А потом разговор зашел о силе и организации Коммунистической партии Югославии. Я подчеркнул, что война застала югославскую партию на нелегальном положении и относительно малочисленной – примерно десять тысяч членов, – но прекрасно организованной. Добавил: «Как партия большевиков во время Первой мировой войны».
– Вы не правы! – возразил Молотов. – Первая мировая война застала нашу партию в очень слабом состоянии, организационно разъединенной, разрозненной, с небольшим числом членов. Помню, – продолжал он, – как в начале войны я нелегально приехал по партийным делам из Петрограда в Москву. Мне было негде ночевать, и я рискнул остановиться у сестры Ленина!
Молотов назвал имя сестры, и, если я правильно помню, ее звали Мария Ильинична.
Машина ехала с относительно хорошей скоростью – около шестидесяти миль в час – и не встречала никаких препятствий в виде других машин и светофоров. По-видимому, транспортная полиция каким-то образом узнала автомобиль и дала ему зеленую улицу. Выехав из Москвы, мы попали на асфальтированную дорогу, которая, как я позднее узнал, называлась «правительственным шоссе», поскольку и на протяжении длительного времени после войны по ней разрешалось ездить только правительственным автомобилям. Так ли это и сегодня? Скоро мы подъехали к шлагбауму. Офицер, сидевший рядом с шофером, сквозь ветровое стекло показал маленький значок, и охранник пропустил нас без каких-либо формальностей. Стекло правого окна было опущено. Молотов решил, что мне мешает сквозняк, и начал закрывать окно. Только тогда я заметил, что стекло было очень толстым, и понял, что мы едем в бронированном автомобиле. Думаю, что это был «паккард», потому что в 1945 году Тито получил от Советского правительства такую же машину.
Дней за десять до этого ужина немцы предприняли неожиданное нападение на Верховный штаб Армии народного освобождения Югославии в Дрваре. Тито и военным миссиям пришлось укрываться в горах. Югославские руководители были вынуждены совершать длительные и требующие усилий переходы, в которых терялось ценное для военной и политической деятельности время. Остро встала также проблема продовольствия. Советская военная миссия подробно информировала об этом Москву, а наша миссия в Москве постоянно поддерживала контакты с ответственными советскими офицерами, давая им советы по доставке помощи югославским войскам и Верховному штабу. Советские самолеты летали даже ночью, сбрасывая грузы боеприпасов и продовольствия, хотя на самом деле без большого успеха, так как пакеты разбрасывались на обширной лесистой местности, из которой надо было быстро эвакуироваться.
По дороге Молотов пожелал узнать мое мнение относительно возникшей в связи с этим ситуации. Он слушал с повышенным интересом, но без какого-либо волнения – скорее ради того, чтобы получить подлинную картину.
Мы проехали около двадцати миль, свернули налево на боковую дорогу и вскоре подъехали к зарослям молоденьких елок. Снова шлагбаум, еще немного езды – и ворота. Мы оказались перед не очень большой дачей, которая также стояла в густых зарослях елок.
Едва мы вступили в небольшой холл, как появился Сталин – на этот раз в ботинках, одетый в гладкий, застегнутый до подбородка китель, так хорошо знакомый по его довоенным фотографиям. В таком виде он казался еще ниже, но вместе с тем проще и выглядел совсем по-домашнему.
Он провел нас в небольшой и на удивление пустой кабинет – ни книг, ни картин, одни голые деревянные стены. Мы уселись вокруг маленького письменного стола, и он сразу же начал расспрашивать о событиях, касающихся югославского Верховного штаба.
Сама манера его вопросов указывала на резкий контраст между Сталиным и Молотовым. У Молотова были непроницаемы не только мысли, но и процесс их хода. Подобным же образом оставался скрытым и непостижимым его менталитет. Сталин же обладал живым, почти неугомонным темпераментом. Он постоянно ставил вопросы – и себе, и другим; он спорил – сам с собой и с другими. Я бы не сказал, что Молотов легко не возбуждался или что Сталин не знал, как сдерживать себя или скрывать свои мысли; позднее я увидел обоих в этих ролях. Но Молотов был почти всегда одним и тем же, едва ли хотя бы с оттенком разнообразия, независимо от того, о чем или о ком шла речь, тогда как Сталин был совершенно другим в своем собственном, коммунистическом окружении. Черчилль охарактеризовал Молотова как полного современного робота. И это верно. Но это только одна, внешняя его сторона. Сталин был холодным и расчетливым человеком не в меньшей мере, чем он. Но именно потому, что у него была более страстная и многосторонняя натура – хотя все стороны были равны и настолько убедительны, что, казалось, он никогда не притворялся, но всегда искренне переживал каждую из своих ролей, – он был более проницаемым и создавал больше возможностей.
Складывалось впечатление, что Молотов смотрел на все – даже на коммунизм и его конечные цели – как на нечто относительное, такое, чему приходилось, а не следовало подчинять свою судьбу. Как будто для него не существовало ничего постоянного, как будто все было лишь преходящей и несовершенной реальностью, которая каждый день проявлялась по-разному и которой ему приходилось отдавать себя и всю свою жизнь.
