Генрих Сечкин - На грани отчаяния
- А у меня руки сейчас отвалятся.
- А у меня и руки, и ноги.
Так мы торговались потому, что кончилось терпение. Потому что даже смирительная рубашка была для нас радостным избавлением от тех мучений, которые испытывали мы, стоя в стороне от дороги по пояс в снегу в одном нижнем белье, с непокрытыми головами, с изуродованными руками.
Дверь вахты открылась, и сквозь неплотно пригнанные доски ворот мы увидели, как двое надзирателей, сгибаясь под тяжестью носилок с Колей, вынесли их и потащили вглубь зоны.
- Ты! - ткнул пальцем в сторону Вити выглянувший Чахотка. Витька радостно нырнул в открытую дверь. Я остался один. Боль уже притупилась, хотелось умереть. Может, в рубашке задушат? Хорошо бы.
Наконец-то! Моя очередь. Безразлично вытаскивая из снега чужие, негнущиеся ноги, я двинулся к двери. Через минуту был уже в тепле. Понять мое блаженство будет трудно. Да я и сам мало что понимал. Вокруг недовольные лица надзирателей. И я виновато озираюсь. Ведь все эти замечательные для своих семей люди, любящие мужья, заботливые отцы, вынуждены по моей вине делать гнусную работу, хотя нельзя не признать, что она выполняла роль некоего развлечения в их серой и однообразной северной службе.
Наручники бережно сняли вместе с кусками моей кожи. Я бессмысленно уставился на бесформенные сине-лиловые подобия рук и подумал, что если останусь жив, то мне их непременно ампутируют.
Неоднократно после войны я встречал людей, которые беззаботно управлялись двумя оставшимися культями, а в Музее Революции в зале подарков Сталину своими глазами созерцал созданный из мельчайшего разноцветного бисера ковер, который изготовила для вождя безрукая женщина, годами нанизывая бисеринки на нити с помощью пальцев ног. Интересно, успеют ли за время моей отсидки придумать механические протезы. Времени же много…
Поймал себя на мысли, что все это чушь: сейчас мне сломают позвоночник, и руки уже никогда не потребуются.
Тем временем надзиратели распутывали узлы лямок смирительной рубашки. Как же ее сняли с Вити не развязывая? Очевидно, только слегка расслабив лямки, стащили через голову с бесчувственного тела. Наконец все готово. Я вытянул вперед голову, чтобы им было удобнее надевать. Завязали руки, через спину вытянув их к плечам. Связали ноги. Удар в спину привел меня в горизонтальное положение. Подтянули ноги к голове. Вставили палку и присели отдохнуть.
- Начнем? - спросил один.
- Давай, - нехотя ответил другой. Остальные с унылой скукой наблюдали за происходящим.
Внезапно все мое тело стало огромным, а кожа, покрывающая его, сжалась до мизерного размера. Чувствовал, что выползаю, выскальзываю из своей кожи. Потом перехватило дыхание. Свет померк. Очнувшись, я понял, что меня облили водой. Лямки были распущены. Один из надзирателей укоризненно покачал головой:
- Что ж ты сразу вырубаешься? Так не годится. Ведь боль не почувствуешь и урок не впрок. Давай, браток, еще раз.
Экзекуцию повторили, но с тем же успехом. Опять я вырубился до наступления «настоящей» боли. Обескураженные и обиженные, ребята принялись меня уговаривать:
- Да ты успокойся, не напрягайся. Не видишь разве, что ничего не получается? Придется еще раз. На, покури!
И в рот мне огнем вперед сунули папиросу.
Но и в третий раз их ожидала неудача. Разочарованные и утомленные, они сорвали с меня рубаху вместе с бельем. Подняться я уже не смог. Даже шевельнуться. На прощанье меня угостили несколькими ударами деревянным молотком по пяткам - чтоб больше не бегал, водрузили на носилки и потащили в зону. Опять в карцер. На этот раз на территории лагеря, но в отдельном ограждении. Открыв камеру, с носилок швырнули на нары, закрыли и ушли.
Скосив глаза, я увидел своих друзей, ставших за эту ночь такими родными, такими близкими. У Коли было черное лицо. Такая кожа бывает, когда прищемишь палец. А Витька перестал говорить. Он только мычал и хлопал ресницами. Оба были неподвижны. Сколько времени мы так пролежали - установить невозможно. Но вдруг Колька-негр, слегка приподняв голову, сказал:
- А что, братцы, если бы мы заранее знали всю программу, решились бы снова податься к девчатам?
- Да! Да! Да! - изо всех сил заорал я хриплым шепотом.
- Муа! Муа! Муа! - промычал Витька.
После этого мы долго лежали молча, вспоминая горькие прощальные слезы случайных и безымянных подруг-проказниц, имена которых впопыхах не узнали и не узнаем никогда.
На наши глаза тоже навернулись слезы…
Окончен процесс - и нас выводили,
Ты что-то хотела мне взглядом сказать,
Глаза твои страстно кричали, любили,
Но приговор был - меня расстрелять .
Из тюремного фольклораСУД
Постепенно жизнь вошла в обычную колею. Витька заново учился говорить. Колькино лицо начало принимать нормальный синюшный оттенок. Мои руки изменили свою форму почти до нормальной. Переломы срослись. Раны зажили. Самое интересное, что все это произошло без участия медиков, за неимением таковых на зоне.
Правда, был один фельдшер из заключенных, который по причине смерти предыдущего вступил в эту должность всего лишь месяц назад. До этого он работал на лесоповале сучкосбором. Его основная обязанность заключалась в том, чтобы «раскалывать» симулянтов и освобождать от работы только тяжело больных. Под вечер к нему на прием в медпункт выстраивалась очередь желающих измерить температуру.
Но фельдшеру был предписан начальством строгий лимит - освобождать от работы не более десяти зеков в день. А желающих увильнуть было намного больше. К тому же на зоне присутствовали «лица», которых не освободить было невозможно. Но, нарушив лимит, фельдшер рисковал остаться без теплого места. С другой стороны, невнимательное отношение к «лицам» могло привести к более суровым последствиям. Приходилось крутиться.
Первоначально новоиспеченный лекарь при измерении температуры зорко следил за тем, чтобы лукавые пациенты не терли ртутный кончик градусника, не подогревали его сигаретой и не производили других противоправных, с его точки зрения, манипуляций. Но с таким методом вписаться в лимит не удавалось. Будучи натурой творческой, он придумал другой способ снизить процент заболеваемости на зоне. Всем приходящим, кроме «лиц», он прописывал одно и то же лекарство - пурген (от запоров) и заставлял выпить на месте по десять таблеток. Измученные, посиневшие пациенты, вынужденные каждые полчаса бегать «до ветру», надолго забывали дорогу в медпункт.
Поработав терапевтом, наш фельдшер начал осваивать хирургию. Нарывы и всякую другую мерзость он запросто научился отрезать ножом, предварительно густо намазав эпицентр йодом. Естественно, ни о какой анестезии не могло быть и речи. Постепенно очереди в медпункт сократились до минимума. Нас лечить он отказался наотрез, заявив, что все пройдет само собой. Как ни странно, он оказался прав.
