Григорий Бакланов - Июль 41 года
- Du bist Ваuer?*
- Nein, nein!** - Немец почему-то испуганно затряс головой.
-- Lehrer?***
- Аrbeiter?****
- О, jа! Jа!*****
Тогда лейтенант, взяв немца за плечо, повернув его и пригнув, указал под ноги, где позади переминавшихся сапог лежала в пыли отброшенная им автоматная обойма:
-- Твоя? (Немец стал энергично отказываться.) Как же ты, Аrbeiter, стрелял в них? - Лейтенант показывал пальцами на бойцов, словно считал их. В рабочих! Аuch Аrbeitern! Verstehen ?****** И ты стрелял в них!..
* - Ты крестьянин? (нем.)
** - Нет, нет! (нем.)
*** - Учитель? (нем.)
**** - Рабочий? (нем.)
***** - О, да! Да! (нем.)
****** Тоже рабочие! Понятно? (нем.)
Он говорил то, чему его учили в школе, слова, святей которых, как ему казалось, нет и не может быть, поняв которые немец не мог не усовеститься. Но отчего-то Гончарову, думавшему прежде так же, сейчас было стыдно за лейтенанта в присутствии немцев.
- Чего говорит? Чего говорит-то? - переспрашивали бойцы рядом с Гончаровым, мешая друг другу слушать. Постепенно смысл сказанного и то, что лейтенант стыдит немца, дошло до всех. И, сломав стену отчуждения, бойцы надвинулись на пленных, обступили их тесно, разбившись на группы. В одной угощали немца махоркой и хохотали, хватаясь за бока, видя, как он кашляет от затяжки:
-- Не терпит немец нашей русской махорочки.
И понимающе перемигивались, словно не за немцем была уже часть России.
-- Гляди, гляди, дым из ушей пошел!.. Ку-уда ему!..
От другой группы кричали:
- Ребята, кто по-ихнему может? Тут чего-то рассказывает интересное...
И только там, где обступили офицера, не слышно было голосов. Вокруг него стояли молча и отчужденно, стояли и смотрели. А он, все так же блестя пенсне и наивно-глупыми глазами навыкате, каждому вновь подходившему говорил одни и те же несколько фраз:
- Один ваш солдат забрал у меня полевую сумку. В ней находилась пара новых кожаных подошв, хорошая бритва, шесть пачек сигарет и письма моей жены. Я требую вернуть мне все эти вещи.
Не понимая ни слова, бойцы с интересом смотрели ему в рот, как будто сам факт, что он говорит, был поразителен. А еще их веселило, что он говорит одно и то же.
Подошедшему Гончарову, увидев в нем офицера, немец повторил:
- Один ваш солдат забрал у меня полевую сумку. В ней находилась пара новых кожаных подошв, хорошая бритва, шесть пачек сигарет и письма моей жены. Я требую вернуть мне все эти вещи и примерно наказать виновного,добавил он с должной твердостью.
Гончаров молча смотрел на него. Офицер опять повторил свои фразы, и бойцы засмеялись:
- Как на работе. Пять минут пройдет - опять говорит.
Вдруг какое-то движение произошло в толпе, все стали оглядываться, расступаться, и даже немцы, что-то почувствовав, построились тесней. По улице двигалась открытая машина командира корпуса. Перед ней расступались, и на лицах бойцов возникало то исправное строевое выражение, которое не выражает ничего, кроме знания начальства, в присутствии которого почему-то всегда вспоминаются не успехи, а все упущения и грехи.
Машина остановилась против пленных, и сразу от распахнувшейся дверцы до немцев по прямой взгляда сам собою образовался коридор. Генерал Щербатов не вылезая из машины, смотрел на пленных тяжелым взглядом полуприкрытых веками глаз. Он смотрел долго и молча, ни любопытства, ни интереса не было на его лице, а было что-то другое, от чего стало совсем тихо, так, что слышно было, как в опускавшихся сумерках редкие капли дождя стукают по сильно вытянутым картонным козырькам фуражек немцев. Ему не мешало и не стесняло его, что столько людей в это время смотрят на него. Только лейтенант не смотрел на командира корпуса. Опустив глаза, он стоял около немцев и чего-то со страхом ждал.
- Вот так будет со всеми,- сказал Щербатов, обращаясь прямо к немцам, уверенный, что его и без переводчика поймут.- Так будет с каждым из вас! А тех, кто не сдастся на нашей земле, в землю вобьем.
Среди красноармейцев, обступивших пленных, произошло внезапное и общее душевное движение. Только что настроенные на другой лад, они теперь с радостью и презрением к немцам чувствовали, что генерал выразил именно то, что каждому из них хотелось сказать. И это же почувствовал Гончаров. Слова командира корпуса были самые обычные слова, но сейчас они странным образом разрешили многие колебания в его душе. Мельком попался ему на глаза лейтенант. С восторгом, с гордостью, с обожанием смотрел он вслед удалявшейся машине. Гончаров не знал, что лейтенант этот был сын командира корпуса Андрей Щербатов.
ГЛАВА VII
Среди ночи Гончаров проснулся озябший. Сквозь дыры в высокой крыше сарая светила луна, дымными полосами косо делила пустое пространство сверху вниз. На улицах отдаленно еще, слышны были песни, взвизги и смех девчат, солдатские голоса, гармошка, а за селом - редкая стрельба. Село это взяли уже в сумерках с налета. В него ворвались с двух концов, и немцы, которых не успели перестрелять, бежали, остальных после переловили по огорадам,, в подсолнухах, и, когда вели, жители кидались на них, били всем, чем попадя, бросали комками сухой земли, плевали, норовя попасть в лицо, так что солдатам приходилось еще и защищать их.
Гончаров зевнул, заворочался в сене.
- Ой, кто здесь?
В лунном свете, в открытых дверях сарая сидела на краю ящика, снятого с колес, военная девушка и причесывалась на память. Гончарову показалось в первый момент, что волосы ее мокры, словно она купалась при лунном свете. Накидывая шинель, он подошел к ней.
- Ой, товарищ старший лейтенант, как вы меня напугали, прямо слова до сих пор сказать не могу,- говорила она кокетливо, подвигаясь и уступая место рядом с собой.
Гончаров сел рядам на край изгрызенного лошадьми деревянного ящика с остатками сена на дне, поправил сползшую с плеч шинель. Прикуривая, сбоку внимательно посмотрел на нее. Она была коренастая и, видно, сильная, какими бывают девушки, рано начавшие заниматься физическим трудом. Он встречал таких девчат на земляных работах, на строительстве дорог. Едят они в летнюю пору хлеб, лук, картошку, молоко, если деревня окажется поблизости, а все здоровые, толстые, веселые.
Доплетя, она крендельком связала на затылке свои короткие реденькие косы. Уши у нее были открытые, и что-то в ней тронуло Гончарова.
В обвисшие на петлях широкие ворота сарая светила луна, и они сидели двое в лунном свете. Мокрый после дождя голубой мир, тревожная военная ночь лежали перед ними. Гончарову вдруг показалось, что все это происходит не с ним и уже было однажды, быть может, в песне. И тоже была ночь, и тишина, и далекие в ночи выстрелы. И военная девушка в шинели сидела рядом...
- Что ж вы одни? Вон все с гражданскими девушками гуляют,- сказала она и пренебрежительно по отношению к "гражданским" девушкам дернула плечом.
